Подозревать доктор Рей мог что угодно; он мог делать какие угодно предположения и строить самые дикие, нелепые и маловероятные догадки, выдумывать разнообразнейшие гипотезы, потенциально могущие подтвердиться действительностью, но ничто из гипотетических рассуждений и гроша ломаного не стоило, пока нет каких бы то ни было объективных доказательств — желательно прямых, а не косвенных. Таким образом, он мог сколько угодно полагать бубонную форму туляремии очевидной, но не смел ввиду специфики характера и прилежного отношения к исследованиям ничего точно утверждать, пока не сделает соответствующие анализы и не осмыслит полученные результаты, из-за чего либо отбросит рабочую гипотезу, либо примет её. Этель не был медиком по образованию своему; более того, он не был специалистом по заболеваниям бактериальной природы (а туляремия вызывалась грамотрицательной бактерией Francisella tularensi), так что свои измышления, лишённые фактической базы, рассматривал как детскую игру — и не более того.
Поэтому он решил действовать согласно протоколу, начав с неспецифического лабораторного метода диагностики — общего анализа крови, проведённого неделей ранее. Он ещё застал момент нейтрофильного лейкоцитоза, а повторив анализ вчера, обнаружил увеличение концентрации фракций лимфоцитов и моноцитов, что свидетельствовало о существовании некоторого воспаления и некоторой интоксикации. Стоило бы взять на анализ и мочу, конечно, но доктор Рей, никогда не отличавшийся особой скромностью… просто-напросто решил не тратить время, даже несмотря на то, что такового имелось предостаточно для всестороннего комплексного анализа: туляремия отличалась низкой летальностью, всего около шести процентов, так что серьёзной опасности жизни Хансена он не видел. Хотя, разумеется, не совсем хорошо подвергать его экзекуциям и не комментировать свои действия с точки зрения мотивации для неких загадочных молчаливых прививок и проб.
Из-за того, что францизелла относилась к особо опасным возбудителям, принять меры предосторожности по работе к, предположительно, ней пришлось соответствующие. Но дополнительно дело осложнялось не только возможностью ненароком заразиться.
Во-первых, тулярина в наличии не было: запасти абсолютно все чистые культуры для последующего приготовления препаратов доктор Рей не успел, пускай и располагал некоторыми из них. А так — нагрел до семидесяти градусов, прождал и получил инактивированную взвесь и используй для аллергической пробы. Или для реакции иммунофлюоресценции. Или реакции агглютинации. Была бы только культура… Впрочем, если у Хансена действительно туляремия, то запастись образцами францизеллы — не лишнее дело.
Если короче, то серологические методы отметались полностью.
Во-вторых, бактериальный метод исследования осложнялся тем, что недостаточно было просто взять на анализ кровь или мокроту из зева, а уже через десять или шесть дней соответственно получить внятный результат (правда, в том случае, если кропотливая и объёмная работа получится с первого раза, а не придётся подключать настойчивость микробиолога и выжидать); нет, францизелла была вредной бактерий и факультативным внутриклеточным паразитом, вследствие чего, как правило, из непосредственно взятого от заражённого биоматериала не выделялась — требовалось прибегнуть к биопробе на морских свинках, которых, на счастье, имелось предостаточно. Более того, в организме Хансена туляремийные микробы, если они вообще там есть, скорее всего, содержатся в крайне скудном количестве.
Оставался последний и наиболее достоверный при данных обстоятельствах вариант — биологический метод. Доктор Рей отобрал десять особей. Статистически значимый результат получить затруднительно при столь малом количестве подопытных существ, но, к сожалению, более количество он себе позволить не мог, поначалу даже терзаясь желанием взять всего пятерых. Так сравнительно быстрее, но и получить можно недостоверный итог, а рисковать Хансеном нельзя.
Свою великолепную десятку Этель поделил на две подгруппы: одна получила шесть миллилитров крови, взятой предположительно до шестого дня болезни, а вторая — физиологический раствор, в котором содержался биоматериал, полученный из аккуратно вскрытого бубона — на тот случай, если заражение произошло четырнадцать-двадцать дней назад. Собственно, он рассчитывал определить примерный срок, чтобы в будущем сориентироваться по лечению.
Оставалось только заразить.
Доктор Рей взял пищавшую морскую свинку и аккуратно зафиксировал её головой вниз, напрочь игнорируя панические визги. Заднюю левую лапу — инфицировать он собирался именно с этой стороны — аккуратно вытянул и прижал к пинцету, заблаговременно зафиксированному на коже между ушей. Ему давно не требовалось мысленно делить живот на три части; Этель отлично знал, где находится требуемая нижняя треть, и отработанным движением, отступив иглой, пребывавшей практически в горизонтальном положении, примерно на тринадцать градусов выше прямой, влево, поскольку справа находился мочевой пузырь, проколол кожу, мускулатуры и брюшину, что сопровождалось характерным треском. Неглубоко — всего половина сантиметра, даже меньше; Этель перевёл шприц в вертикальное положение, перпендикулярно морской свинке, и медленно ввёл физраствор с биоматериалом.
И так десять раз. Он работал быстро, тратя не более пяти минут на каждое животное, и рассадил их в клетки, изолированные от прочих подопытных.
Группа, получившая физраствор с жидкостями из бубона, погибла уже на пятые сутки. У получившей кровь оставалось ещё девять дней, но они играли больше роль подстраховки.

Наиболее простой и быстрой в приготовлении была свёрнутая желточная среда Мак-Коя: достаточно смешать тщательно отделённый желток куриного яйца и физраствор в соотношении шестьдесят в сорока; разлить в пробирки и поставить на час в любой прибор, способный выдать восемьдесят градусов — даже водяная баня подойдёт, но выбрал термостат, чтобы не заморачиваться с отслеживанием определённой температуры и её поддержанием на стабильном определённом уровне.
На всякий случай Этель решил приготовить запасную среду. Примитивный мясопептонный агар он поставил на двадцать минут в при двух атмосферах и ста тридцати градусах в паровой стерилизатор, добавив туда же сразу некоторые заготовленные лекарственные препараты, имевшийся перевязочный материал, пару халатов, нуждавшуюся в стерильности посуду и инструменты, чтобы зазря не расходовать электричество.
По крайней мере, не нужно за него платить. А пока Хансена нет дома, он мог не беспокоиться о том, что электросеть решит разом рухнуть.
А пока его среды изволили приготовляться, доктор Рей принялся за аутопсию погибших морских свинок.

Его прозекторская представляла собой помещение скромных размеров, в котором едва находилось место для двух столов, поставленных на крайне малом расстоянии друг от друга (в случае необходимости специальный стол для вскрытия животных, который они с Хансеном кое-как собрали самостоятельно, выдвигался в соседствующий виварий), умывальника и вешалки для резинового халата.
Когда-то этот стол, на котором ныне он намеревался вскрывать морских свинок, был кусками древесины из строительного супермаркета, не вполне разграбленного мародёрами: в конце концов, кому, казалось бы, придёт в голову во время зомби-апокалипсиса строить шкаф или комод? Но ведь нашлись же уникумы… Сбитый оцинкованными листами, стол имел специальное отверстие, снабжённое идущей вниз трубкой; позволить себе проложить канализацию они не смогли, так что приходилось довольствоваться подставленным сосудом, все жидкости из которого тщательно утилизировались. Кроме небольших металлических лотков для органов, на столе стоял сосуд с водой для промывания органов; собственно, в дальнейшем именно от этой воды приходилось максимально аккуратно избавляться.
На деревянную основу доктор Рей поставил небольшой препаровочный столик и положил на него сверху первый из пяти трупов, которые намеревался успеть вскрыть; рядом уже угнездился пластмассовый кювет для инструментов.
К шурупам он привязал лапы свинки, лежавшей на спине, животом вверх, для неподвижности тушки — и не стал мысленно усмехаться, как когда-то его сокурсники, начавшие глупо шутить про воскрешение из мёртвых. А после вдруг обнаруживших, что такие мелкие объекты имеют дурное свойство соскальзывать во время секции. Этель подхватил пинцетом вату и обмакнул её в воду, а затем увлажнил шерсть на шее, груди и животе.
Осмотр экстерьера он позволил себе беглый, а от вскрытия черепа и взятия косного мозга и костей решил и вовсе отказаться, вынужденно нарушив привычный порядок.
В левую руку — пинцет, в правую — ножницы; захватив кожу с подложкой в виде клетчатки, доктор Рей срезался снизу живота лоскут шириной приблизительно один сантиметр и сделал срез ножницами снизу вверх до конца морды по средней линии туловища, а затем, к середине паховых областей слева и справа, по одному короткому разрезу стальными ножницами, легко вспарывавшими плоть. Чтобы завершить обнажение брюшной полости и грудной клетки, Этель отпрепарировал кожу с клетчаткой, направив ножницы к подмышкам, а в шейном — в обе стороны от длинного срединного разреза.
Требовались печень, селезёнка, лимфатические узлы и кровь, которую он набрал заранее.
Для вскрытия грудной клетки слева и справа он чикнул ножницами, направив лезвия косо вверх; хрустнули тоненькие рёбра, а после них сдались и ключицы. Трапециевидный лоскут с рёбрами он отбросил в лоток для мягких тканей: эта часть его больше не волновала.
Осмотр, опять-таки, он провёл беглый, взглядом исследователя, который знает, что истина скрывается во внешнем виде; пинцетом доктор Рей подцепил трахею с надгортанником, щитовидку, пищевод, лёгкие, сердце, которые легли в мягкие ткани, а бифуркационные лимфатические узлы аккуратно отделил от общего комплекса: они ему были нужны для дальнейших исследований.
Печень и селезёнка выделялись отдельно. Извлекать нижние отделы пищеварительной системы он не стал, оставшийся кусок тушки отправив (пока что мысленно) в утилизацию.
На секцию ушло четыре минуты ровно.
Следующий.

В двадцать минут он вполне уложился — тогда и вернулся к кровяному агару.
Расплавленный и стерильный, мясопептонный сначала требовал охлаждения до сорока трёх градусов, и лишь затем Этель добавил ему кроличьей крови. Полученную среду он разлил в чашки Петри ровным слоем в пяти миллиметров, для чего сделал соответствующие обозначения чёрным маркером. Слой получился красивый, равномерно красный, и доктор Рей не без гордости всмотрелся в восхитительный цвет, идеальный цвет. Полученные печени, селезёнки и лимфатические узлы он аккуратно разделал на мелкие кусочки для приготовления взвеси.
Чашек со средой Мак-Коя он получил двадцать — и столько же с кровяным агаром. Соответственно, на каждый компонент он мог потратить по четыре чашки с каждой средой — уже неплохо.
Аккуратно приготовленные взвеси из органов полагалось засеять по одной десятой миллилитра — использовал доктор Рей метод газона, перед каждым новым засевом и после каждого очередного завеса пронося шпатель над пламенем горелки. Оставалось надеяться, что этого хватит и что он получит колонии дивного нежно-синего оттенка.
Было бы обсеменение органов и крови францизеллой достаточно массивным!
Чашки Петри отправились в термостат: половину Этель намеревался проверить в ближайшие восемнадцать часов, а оставшиеся двадцать, имевших соответствующую черномаркерную надпись, — через двадцать четыре.
16.05.2011
19:31
— Нужны, конечно, — кивнул Этель, не отрываясь от вдумчивого анализа всех имевшихся у него бумаг, на которых он придирчиво и кропотливо собирал все результаты анализов.
Он намеревался продолжить речь, как судорожно моргнул свет: похоже, генератор решил вовремя выйти из строя.
— Слушай, Хансен, — максимально осторожно произнёс доктор Рей, — нахуя ты свет-то включал?..

Микроорганизмы — те ещё манипуляторы. Toxoplasma gondii, например, может проникать в мозг, и заражено ей было до восьмидесяти процентов населения в неразвитых странах — до зомби-апокалипсиса, разумеется; нынче эта цифра, вероятно, сильно отличается, но речь сейчас не об этом. Существовала корреляция между наличием токсоплазмы и риском развития шизофрении; сама токсоплазма имеет гены, отвечающие за выработку L-DOPA, предшественника дофамина, способный проходить через гематоэнцефалический барьер. Многие люди выполняют религиозные ритуалы вроде целования реликвий, причастия и паломничества, способствующие распространению микробов, и вполне вероятно, что именно микробы, способные влиять на поведение людей через выделение тех же нейромедиаторов, получили эволюционное преимущество перед теми, кто оказывался на в силах химически управлять своим носителем.
Francisella tularensis не сильно отличалась от своих коллег.
Доктор Рей дрогнул: слишком резкий и внезапный звук, слишком резкое и внезапное действие. Хансен выругался и ударил ножом в стол, а затем вышел разбираться с генератором, решившим приказать долго жить. И хотя вроде бы Ханс справился с внезапно возникшей проблемой, его общее состояние не увеличилось; по крайней мере, насколько мог судить по внешним, то есть косвенным, признакам Этель, выработки пресловутого дофамина не произошло.
— Ты молодец, — осторожно заметил он, не поднимая взгляда и неотрывно наблюдая за тем, как легко режется ножом на ровные полоски мясо: он всегда так делал. — Молодец, что смог починить, — на всякий случай уточнил Этель, поскольку, опять-таки, всегда так делал.
В мире Этеля отсутствие электрического света проблемой не было. Главное, что лаборатория продержится ещё пару дней.
Этель запнулся: Хансен заметил, что ложился спать преимущественно один, в то время как сам Этель не сразу обратил внимание на данный феномен. Неужели он настолько долго засиживался в лаборатории? Доктор Рей моргнул, в одно мгновение осознавая масштаб проделанной за последние дни работы с мышами и францизеллой; несмотря на то, что оставалось либо пронаблюдать характерный рост бактерий и задуматься всерьёз о лекарстве (отчасти его натолкнули на эти измышления слова Ханса о таблетках), либо начинать всю работу заново и рисковать опоздать: туляремии он практически не опасался, хорошо зная соответствующую статистику.
— Видишь ли… — со всей не присущей себе деликатностью, концентратом вежливости, роившейся где-то на задворках его сознания, начал Этель, исподлобья посматривая то на руки Хансена, то на его лицо, но не заглядывая в глаза.
Есть два варианта: аминогликозиды или тетрациклины. Тетрациклин, доксициклин были статиками, но зато он примерно представлял, как можно получить их путём органического синтеза — правда, исключительно в гипотезах и светлом мире радужных надежд; однако если самовольно назначить их Хансену, то придётся надеяться, что его иммунитет находится в достаточно хорошем состоянии, чтобы «добить» опасность самостоятельно. Амикацин, гентамицин и стрептомицин являлись уже бактерицидными препаратами аминогликозидной группы, третьего, второго и первого поколения соответственно. О самостоятельном органическом синтезе говорить уже не приходилось; достаточно лишь вспомнить количество бензольных колец и многочисленнейших и разнообразнейших заместителей, связанных с атомами углерода, и ужаснуться. Нет, выбрав аминогликозиды, доктор Рей однозначно полагался на то, что у него есть бактерии или любые другие микроорганизмы, могущие послушно их вырабатывать.
Между третьим, вторым и первым поколением он, конечно, предпочёл бы выбрать третье: чем больше цифра, тем меньше вероятность, что у францизеллы уже есть резист, и в этом случае идеален был бы изепамицин; мысленно Этель скривился: он до сих пор не имел диплома врача или хотя бы бактериолога и рассуждать мог лишь из самых общих представлений, которыми располагал о данных специальностях. Аминогликозиды высокоактивны, не дают болезненной реакции при инъекционном введении, редко вызывают аллергию, уничтожают размножающиеся бактерии, а ещё усиливали свой терапевтический эффект при сочетании с бета-лактамными антибиотиками.
С другой стороны, тетрациклины назначались при любом варианте бубонной формы туляремии, несмотря на то, что относились к статикам. Этель снова и снова упирался в важнейший вопрос: «В каком состоянии сейчас иммунитет Ханса? Справится ли он, если в своей помощи я ограничусь только ослаблением францизеллы, если это, разумеется, она, а не некто иной, и подавлением её размножения?».
Однозначного ответа не прозвучало.
Он судорожно приводил всё новые и новые аргументы, и суровый мысленный бой не на жизнь, а не смерть, ярко отражался на его лице; он визуализировал доску, расчерченную на четыре колонки, но даже этот метод сопоставления информации не помогал.
Доктор Рей и сам не знал на все сто процентов, что ему делать.
— Видишь ли, — как при эхолалии, бездумно повторил Этель, — я подозреваю, что у тебя туляремия, но точнее о результатах смогу сказать только завтра, когда оценю выросшие колонии. Какое именно назначить лечение в данном случае, мне трудно решить, и я до сих пор не могу выбрать что-то одно. В любом случае… — он моргнул, будто бы над чем-то раздумывая. — …у нас нет того из чего я, собственно, пытаюсь выбрать, а то, что есть, мы как вид уже слишком часто использовали: я боюсь, что могла возникнуть резистентность. Лучше не рисковать, — подытожил Этель кое-как. — К тому же, я всё равно скорее дал бы тебе аминогликозиды… — он опять начал погружаться в собственные неслышимые доводы pro et contra. — Почему я не медик, — разочарованно пробормотал он, отвлекаясь от основной нити невнятного монолога. — В общем…
Этель завис ровно на семнадцать секунд.
— …лучше бы тебе взять меня на вылазку. Ты выглядишь совсем скверно.

Он перебрал сотню вариантов схемы поведения за удивительные доли секунды, но, по итогам всех скорых мысленных рассуждений, оставалось только замереть с открытым ртом, уставившись в страшном изумлении на Ханса, и постараться вербально не озвучивать всей массы скопившегося одномоментно недоумения и призывов вести себя разумно, несмотря на пагубное влияние теоретически существовавшего микроорганизма. И не только потому, что Этель его не особо узнавал — и не только по причине лицевой агнозии, и не только по причине изменившегося лица благодаря «неуставной» растительности; казалось, он вовсе пропустил наиболее значительную часть речи мимо ушей, показав все чудеса невнимательности. «Да какого ж?!», — хотел вслух и крайне ёмко высказать всё своё негодование доктор Рей, но подавил приступ бессильной злости и оставил себе привилегию возмущаться бессловесно, даже выражением лица не показывая практически ничего интересного или необычного. Каким образом Хансен мог не услышать слова, сводившиеся, в общем-то, к незамысловатому: «У тебя довольно опасная болезнь, которую я не умею лечить, и нужно что-то с этим делать»?
Этель потёр переносицу, но решил больше в словесные перепалки не вступать: он просто-напросто счёл это бесполезным и непродуктивным, пускай стоило вновь попытаться достучаться до агрессивно настроенного Хансена, видимо, не внимавшего голосу здравого смысла и не способного на данный момент времени к критическому рациональному мышлению. С больными стоило вести себя осторожнее и деликатнее; что крылось за этими двумя словами, он не вполне понимал, но решил, исходя из эмпирически выведенного правила «большая часть моих слов вызывает отрицательную реакцию», промолчать, чем почти наверняка проявил чудеса не свойственной себе тактичности. Это казалось наиболее логичным выходом из сложившейся затруднительной ситуации и единственным способом не распылять остатки сил на бесплодные споры.
Вынужденно смолчать, впервые не став вновь высказывать своё важнейшее мнение, и негромко добавить:
— Хорошо, — спокойно согласился он, не солгав. В лаборатории пока что нечем заняться; да и говорил Ханс только о «лечь», а не «заснуть». Одновременное засыпание в целом было действом довольно проблематичным, и оба наверняка это понимали, пусть даже сейчас доктор Рей сомневался в адекватности кое-чьих когнитивных способностей.
Утро вечера мудренее — или как там ещё говорилось? «Я подумаю об этом завтра»?
17.05.2011
6:05
Минувшая ночь выдалась паршивой — паршивой и энергетически затратной. Казалось, прежде доктор Рей не тратил столь много аденозинтрифосфата на мыслительную деятельность, отдававшую нотками свежей, судорожной паники, развивавшейся подобно пожару — настоящему химико-электрическому пожару, выкашивавшему нейроны пачками и выжимавшему из них всех медиаторы.
Во-первых, он страшно, до зубовного скрежета ненавидел решать задачи, которые не входили в круг его познаний: он не был медицинским работником, его специальность, несмотря на то, что относилась к микробиологическим наукам, всё же не являлась бактериологией, да и он сам никогда не занимался лечением туляремии и оказался интеллектуально беззащитен перед сложившейся ситуацией, что не могло не нервировать и не могло не стягивать на свои фоновые нужды некоторую часть запасов энерговещества. От его действий и решений сейчас зависела жизнь Ханса, пускай смертность при отсутствии адекватного лечения сравнительно небольшая; эти действия и решения должны быть вменяемыми и лишёнными сомнений.
Но даже небольшая вероятность тревожила. Нельзя ничто пускать на самотёк и ожидать, что само пройдёт.
Не проходит.
Во-вторых, за ночь Этель никак не менее миллиона раз, без всяких преувеличений, возвращался к исходному вопросу: «В каком состоянии сейчас иммунитет Ханса? Справится ли он, если в своей помощи я ограничусь только ослаблением францизеллы, если это, разумеется, она, а не некто иной, и подавлением её размножения?». Дилемма «статик или цид», должно быть, никогда не была столь острой и актуальной, как сейчас. Жаль, что нельзя написать какому-нибудь знакомому-медику сообщение с соответствующим вопросов, описав детально все симптомы и результаты скромных лабораторных исследований: не было ни сотовой связи больше, ни, скорее всего, пресловутых знакомцев среди медицинского и научного сообщества.
«Грёбанная жизнь, — чуть-чуть не вслух подумал Этель. — Грёбанная ты ж францизелла, грёбанные комары, грёбанные лекарственные препараты. И почему я только не получил второе высшее образование? Нужно было идти хотя бы на провизора, и то пользы больше от моего образования».
Этой ночью он так и не смог уснуть, проведя долгие часы в своеобразной полудрёме и бессмысленных рассуждениях, в какой-то момент потеряв суть происходящего и окончательно заблудившись в бесконечных метаний между двумя группами лекарственных препаратов и черчением невидимых сравнительных таблиц в голове. Вдруг можно их сочетать? Он неторопливо листал накопившиеся в дворце памяти справочки по фармакологии, а ближе к пяти утра даже вновь прочитал соответствующие учебники, избрав необходимые статьи и параграфы, в попытке убедиться, что всё верно запомнил: ответа они не содержали. И в чём только у человечества была проблема выпустить какую-нибудь незамысловатую брошюрку под названием «Лечение туляремии в домашних условиях для чайников»? Или «оперативная и однозначная диагностика абсолютно всех заболеваний рода человеческого в отсутствие медицинского образования и абсолютного большинства лабораторных исследований», что было бы несравненно более фундаментально… и называлось бы просто-напросто «интернет».
А в шесть утра ровно доктор Рей, бесшумно соскользнув с кровати и, пройдя в лабораторию, показавшеюся на мин куцей и какой-то унизительно нищенской, перестал сомневаться в том, что необходима методичка именно с этим названием: на свёрнутой желточной среде Мак-Коя выросли колонии дивного нежно-синего оттенка. Для окончательного подтверждения диагноза оставалось лишь завершить «третий день бакметода» и изучить морфологические свойства собственно бактерии, а не бездумно созерцать лишь культуральные.
Итак, что он знал о францизелле? То была мелкая бактерия коккоидной формы, грамотрицательная, неподвижная, способная к образованию капсул и разлагающая глюкозу и мальтозу. Остальные признаки менее важны, поскольку проверить оставшиеся он никак не мог, даже при всём желании. А вот окрасить по Граму — всегда пожалуйста.
На предметное стёклышко доктор Рей нанёс каплю дистиллированной воды и фламбированной бактериологической петлёй взял материал с чашки Петри, затем аккуратно эмульгировав его по водной фазе с последующим высушиванием мазка и его фиксацией примитивным физическим методом, то есть троекратным проведением над горячим пламенем спиртовки. Теперь можно смело предположить, что культура прикреплена к стеклу, обеззаражена и лучше окрасится ввиду скоропостижной гибели клеток, и положить предметное стёклышко на специальный мостик, закреплённый над стеклянной тарой, в которую сливается лишняя вода. Сверху — фильтровальная бумажка, как следует пропитанная генциановым фиолетовым на три минуты. Именно он образовывал с йодом из раствора Люголя прочный комплекс, окрасив все клетки в сине-фиолетовый цвет, но дальнейшая обработка этиловыми спиртом на три раза дифференцировала одну категорию микробов от другой. Грамотрицательные теряли прежний цвет из-за вымывания этанолом: структура их клеточной стенки, включавшая в себя мало пептидогликана и категорически не включавшая тейхоевых кислот, мозаичная и рыхлая, поэтому поры оставались прежними, а не сужались, как в случае с грамположительными. Характерный розово-красный цвет отрицательным придавала дальнейшая двухминутная обработка фуксином; лишь когда промывные воды, стекавшие со стекла в подставленную тару, вернулись к первоначальному бесцветию, доктор Рей высушил препарат фильтровальной бумагой и капнул каплю иммерсионного масла, создавшего практически однородную оптическую систему.
Под зорким оком микроскопа обнаружились грамотрицательные мелкие кокки.
Второй мазок, полученный аналогичным образом, доктор Рей окрасил фуксином Циля и нанёс каплю колларгола, в результате получив на коричневатом фоне ярко-красные бактерии, окружённые бесцветной каймой, собственно капсулой, не склонной связывать краситель и своим наличием характерной для пакостной францизеллы. Третий  препарат Этель уже не окрашивал: метод висячей капли предполагал наличие стёклышка с лункой, вазелина и некоторой сноровки, чтобы быстро перевернуть оказавшуюся в вакууме каплю физраствора с бактериями; объектив, дававший увеличение в сорок раз, показывал мирно покоящиеся клетки, не жаждущие активно шевелить жгутиками и прочими хитрыми приспособлениями, которые, впрочем, отсутствовали вовсе.
В пробирках с растворами глюкозы и мальтозы наблюдалось выделение пузырьков газа.
Все совершённые манипуляции Этель педантично занёс в лабораторный журнал и на миг откинулся на стуле, постаравшись двигаться как можно медленнее и не контаминировать лишний раз помещение. Придётся что-то сказать Хансу. Как-то… объяснить. Что-то придумать. Решить, в конце концов, как и чем лечить его…
6:40
— Тебе нужно не просто что-то принять, — снова постарался начать адекватной разговор Этель. — Хансен, — определённо, вышло бы гораздо проникновеннее и убедительнее, если бы он смог посмотреть строго в глаза, будто бы пригвоздив взглядом к месту и вынудив подчиняться. — Сегодня утром я закончил исследование культуры, полученной из биоматериала вот отсюда, — он указал на бубон, который не так давно вскрывал и обрабатывал с некими загадочными намерениями. — И с некоторой долей вероятности я, не являющийся медиком или хотя бы бактериологом, могу утверждать, что ты был заражён возбудителем туляремии путём укуса комара, которых слишком много расплодилось в последнее время.
И опять-то комары!
— Я обязательно поеду с тобой. Нам нужно решить, что конкретно тебе давать, поскольку прямо сейчас я… — он запнулся. — Я не могу сказать, чем лучше лечить, но решу этот вопрос, так сказать, по ходу операции. И, как говорил вчера, у нас нет достаточных лекарств для терапии, так что, помимо всех прочих намерений твоей сегодняшней вылазки, придётся добавить поиск лекарств. Вот так вот.
Снова тишина.
— Мне пока что нечего тебе дать. Не уверен, можно ли проводить симптоматическое лечение, так что лучше не рисковать. Ты сможешь продержаться? Как оцениваешь сам своё состояние?

Трудно сказать, умел стрелять Этель или нет. Он сносно владел теоретическими основами стрельбы, как бы дико и странно то ни звучало, частенько любил разбирать оружие Хансена, чтобы рассмотреть в деталях, и когда-то, совсем неприлично давно, посещал тир, поскольку, являясь военным человеком, всё же имел определённые обязательства, от которых не мог увернуться по крайне плачевному состоянию здоровья. Оружие как таковое не вызывало в нём ничего, кроме желания посмотреть изнутри, как и любой другой хитрый механизм, и смутного беспокойства: эмпирически установлено, что если на стене висит ружьё, то оно должно обязательно выстрелить — и это закон не только лишь театрального искусства; а поскольку оно ничего серьёзного вроде маниакальной страсти или жажды овладеть не вызывало, включая желание практиковаться постоянно и слушать громогласные звуки, даже с глушителем ничуть не уступавшие по громкости отбойному молотку, то количество часов практики равнялось необходимому минимуму. В целом, отношения доктора Рея с оружием носили странный характер.
Объяснения Хансена он выслушал со всей готовностью и ответственностью, поскольку признавал его неоспоримый авторитет в данной сфере. В конце концов, что значат десятилетия беспрестанной практики, имевшиеся у Ханса, против скромного и классического для аутиста любопытства к деталям и особенностям работы? Ни выражением лица, ни иным невербальным жестом Этель не показал своего одобрения или неодобрения краткого курса техники безопасности и выживания в постапокалиптическом мире; он отозвался исключительно коротким кивком, дав понять таким образом, что услышал — излишний жест, на взгляд доктора Рея, но он опасался, как бы вновь Хансу не пришла в воспалённый мозг прекрасная мысль пойти одному, накричать и ненароком умереть, потерпев эпичное фиаско ввиду острой временной недееспособности.
Этель придирчиво рассмотрел машину, которая ему никогда не нравилась. Высокоподвижное многоцелевое колёсное транспортное средство, он отлично помнил это название, пускай не увлекался военной техникой и прочими радостями милитаризма; он выглядел как жёсткий каркас, на которого натянули упрямое тело победоносного навозного жука и который затем пустили в массовое производство. Практичность вызывала эфемерное одобрение, но неудобство в комфортной эксплуатации сводило на нет всю только-только зарождавшуюся симпатию. Сидеть прямо было слишком тяжело, а сидеть не прямо — тем более; он повозился, прежде чем нашёл сравнительно удобное положение, в котором представлялось возможным не страдать от боли во всех конечностях сразу и одновременно с тем обеспечить себе доступ к рулю.
На самом деле, права у Этеля имелись в наличии — просто остались где-то… он даже не мог предположить, где они оказались, и не мог вспомнить, где оставил их в последний раз — не исключено, что их отобрали при задержании и убрали куда-то, куда убирают все личные вещи заключённых, и точно так же не исключено, что завалялись где-то у Ханса дома; если бы он использовал их для идентификации личности, то, конечно, смог бы без запинки ответить, а так — всегда предпочитал им паспорт гражданина США и специальную личную карточку, которую, правда, давно отобрали. Зачем ему права? Хороший вопрос. От природного любопытства и желания покопаться в авто, как будто это могло помочь понять, в чём же сакральное удовольствие от вождения кроется.
Так и не понял, но навыки остались. Крайне примитивные, но зато всё по намертво вбитым в мозг инструкциям и без изысков. Этель завёл хамви и снял с ручного тормоза, вдруг вспомнив, что, во-первых, наверняка все сроки замены водительского удостоверения истекли, а во-вторых… А не нужны ли для вождения военной техники некие специальные корочки? Специальные курсы? Он постучал пальцами по рулю, прежде чем выжать педаль сцепления и выставить ожидаемую скорость на коробке передач — первую; и легко нажал на газ, отпуская сцепления и вынуждая машину заурчать и тронуться с места в спокойном и неторопливом темпе.
В конце концов, кто отменил правила дорожного движения?
7:21
Полностью сосредоточившись на вождении и не видя вокруг себя ничего, кроме дороги, Этель не сразу среагировал на слова Ханса; и, что закономерно, он даже не понял, что это была такая специфическая колкость. Прямо-таки образец искусства юмора! Который доктор Рей воспринял, как и полагается, со всей ответственностью и серьёзностью.
— Скорее всего, все сроки по правам уже прошли, — неловко признался он, показав во взгляде зачаток стыда от осознания собственного нарушения. — Я понимаю, что никто официально правила дорожного движения не отменял, но я, как твой лечащий врач за неимением более квалифицированного кадра, не считаю, что тебя возможно сейчас допустить к вождению, — закончил он с умным и даже немного виноватым видом.
А вокруг царила необычайная тишина, нарушаемая лишь шуршанием шип по асфальту. Раньше это место кипело и бурлило десятками тысяч жизней, несмотря на то, что район, на взгляд бывших жильцов, считался ещё сравнительно спокойным; для любого человека эта апокалиптическая, тревожная тишина могла показаться угнетающей, но только не для Этеля, которому теперь не мешали сторонние звуки. Ни лая собак, ни звонков велосипедов, ни других водителей, ни играющих детей, ни неизменной ругани соседей, ни шума шланговой воды — ничего. Рея это самым извращённым образом успокаивало, пускай он не вполне мог отделаться от образов мучительных смертей: за практически месяц пребывания в тюрьме после начала зомби-апокалипсиса он успел насмотреться на всякое. Зомби не кричали…
Он моргнул, отгоняя наваждение, и вновь сосредотачиваясь на дороге, однако на вторую скорость, ещё допустимую по правилам, переключился.
— Так пустынно, — констатировал очевидное Этель, на всякий случай решив заполнить аудиосферу собственным голосом. Краем глаза он уловил мёртвое тело, оксюморически подававшее признаки жизни; оно неторопливо ползло, лишённое ног, и Этель, опять-таки на всякий случай, переключился уже на третью скорость. — Ну, если не считать… отдельных особей.
Зомби и правда в этой части было подозрительно мало, но при въезде в городскую черту он морально готовился к худшему.

Пока Хансен мысленно рассуждал о средствах выразительности и прочих замечательных, как некоторые пределы, лингвистических штуках, а вслух выражал свои сомнения в качестве вождения своего спутника, Этель был обыкновенно невозмутим. Юмор и сарказм по-прежнему до него не доходили, заставляя только беспокойно хмуриться и пытаясь уловить хоть какой-то смысл в приводимых высказываниях; Этель правда не понимал, с чего Хансен сделал вывод, что, во-первых, получил Этель права в восемнадцать, когда в восемнадцать он был занят подготовкой к университету — то была последняя надежда на нормальную (в представлении Рея, конечно, да и он отлично осознавал, что если бы провалился на экзаменах, то никогда не смог бы вырваться из всего того, что его затягивало) жизнь; а во-вторых, с чего он взял, что в городе никого не было? Если бы там не было именно никого, то не было бы, опять-таки, во-первых, самого Этеля, сдающего экзамен, а во-вторых, инструктора. То был минимальный необходимый набор людей, и говорить «никого» — в высшей степени некорректно по отношению к формальной логике.
На всякий случай доктор Рей сделал скидку на скверное состояние пациента и не стал давать волю центру Брока, а также нижележащим отделам, напрямую связанных с воспроизведением речи. Более того, имелись две гораздо более насущные проблемы, перетягивавшие подобно доминанте всё внимание на себя: вождение и лекарства. Если с первым он справлялся не виртуозно и не изящно, без всякого мнимого «личного стиля вождения», а исключительно по правилам, как будто перед глазами у него висела та самая инструкция, где пошагово расписываются малейшие движения водителя и не допускается никакой самобытности, то со вторым… Второе требовало внимания. Доктор Рей ненавидел влезать в чужие специализации, а в данном случае от него требовались навыки врача-диагноста, бактериолога и, скорее всего, провизора, однако, к сожалению, цивилизация почему-то не торопилась повсеместно восстанавливаться и, что логично, нормальных специалистов в ближайшей округе не наблюдалось. Ни адекватно работающих больниц, ни аптек или аптечных киосков в больших супермаркетах, где всё равно на едва ли не каждый препарат запросят рецепт… В общем и в целом, удовольствия от зомби-апокалипсиса Этель не испытывал никакого, даже несмотря на то, что, казалось бы, напрямую от вредоносного действия такого не страдал.
Более того, прямо сейчас, выйдя в кои-то веке на улицу и покинув безопасный дом, Этель не столкнулся моментально с немилосердной реальностью: Норфолк производил впечатление вымершего города. Пускай мост через реку Лафайетт и был завален автомобилями панически убегавших людей, ощущение пустынности вряд ли могло просто так испариться — нормальной была бы раздражающе гудящая пробка. Не потому, что гудеть — это нормальное и всецело одобряемое Этелем действие, а потому, что пробки — это обыденное явление.
Но, пожалуй, стоит уточнить, который именно мостов. Насколько помнил Этель, через Лафайетт некоторые личности построили всего пять мостов: триста тридцать седьмой, рядом с которым располагался яхт-клуб и нормального названия которого Этель был не в силах запомнить; маленький, по названию Колли-авеню; четыреста шестидесятый, который начинался небольшим парком и от которого практически перпендикулярно отходил очередной мелкий мост; двести сорок седьмой; короткий и широкий Тайдуотер-драйв; дальше ничего интересного он не помнил, да и река становилась унылой и неинтересной. Из них был выбран первый, не самый тоскливый и не самый заболоченный брошенными машинами по неким таинственным причинам — Этель не вникал в данную причинно-следственную связь и просто принял это как данность. Должно быть, постарался Хансен, который как раз спросил, что он делает на вылазках.
На сей раз Этель невозмутимо ответил:
— Я не знаю, что ты делаешь на вылазках. Ты же ходишь один и особенно мне не рассказываешь, как прошёл день, во всех подробностях, — кое-что оставалось неизменным, даже несмотря на зомби-апокалипсис. Например, Этель неизменно продолжал спрашивать у Ханса, как прошёл его день, порой в самые неожиданные моменты; и раньше Хансен не отличался особой разговорчивостью, а сейчас уж тем более ограничивался тем, что обычные люди, улавливающие чужие настроения, назовут дежурными фразами; в понимании Этеля они были недостаточно информативными предложениями.
Неизменным оставалось и фоновое ворчание Ханса; он то и дело засыпал, просыпался, говорил какую-то несуразицу, а Этель, полагая его всё же более информированным человеком, всецело подчинялся каждому его указанию. В конце концов, он наверняка знает, как проехать лучше, в то время как Этель ни разу не доезжал от их дома до Доминиона, единолично руководя поездкой.
И хотя фактические ошибки исходили от Ханса, по итогам сравнительно мирной поездки оказалось, что виноват всё равно Этель. Он даже не успел удивиться, а Хансен уже вошёл в здание; однако он сказал подождать, так что Этель, не забыв взять пистолет, терпеливо ожидал, когда мужчина соизволит вернуться. Существовала вероятность того, что он упадёт в обморок, так что Этель переместился поближе к стеклянным дверям и всмотрелся внутрь здания. Когда-то он здесь бывал. Dominion Pathology Lab представляла собой двухэтажное здание; первый этаж был выкрашен в кирпично-красный или около того цвет, а второй — во что-то наподобие бежевого, только со временем посеревшего и теперь не производившего прежнего впечатления. Этель посмотрел в глаз давно не работающей белой камеры и невольно поёжился.
Когда-то здесь проводились различные исследования биоптата, полученного в результате биопсии, и оборудованием они располагали высококлассным: не просто так именно сюда доставлялись кусочки живого со всей Вирджинии. И реагенты здесь наверняка можно отыскать соответствующие: специфические и крайне дорогие — собственно, именно за ними они и пришли. Этель всё же решился на аминогликозиды; найти бы сейчас хорошую культуру Streptomyces kanamyceticus, и можно ни о чём не думать.
Наконец, Хансен вернулся, и Этель осознал, что, будь здесь зомби побольше, его бы просто-напросто сожрали. От этой мысли стало как-то неуютно, и доктор Рей невольно встал поближе к Хансу, совсем по-детски втянув голову в плечи. Теперь его не покидала настойчивая идея, вызванная страхом перед смертью с мёртвыми глазами и окровавленными зубами, о том, что кто-то смотрит в спину; он даже обернулся, но никого не увидел.
— Давай доедем потом до университета всё-таки. Даже если я найду здесь реактивы, а я их найду с вероятностью в девяносто девять процентов, то… мне всё равно нужна культура. Я знаю, где искать. И что, — это «что» прозвучало так, как будто гораздо важнее знать, что конкретно ты ищешь, даже если не знаешь точных координат пресловутой иголки в стоге сена.
В том, что реактивы будут, или что их можно получить путём длительного синтеза, Этель практически не сомневался. Он отлично представлял, что заказывают в таких лабораториях.
— Лаборатория на втором этаже.
Этель постарался идти потише и смотреть по сторонам внимательнее; поскользнуться или иным способом привлечь внимание шумом ему категорически не прельщало, поскольку создавать Хансену дополнительные проблемы — это не очень хорошо. Иногда у него получалось передвигаться до удивительного бесшумно; иногда — совсем нет. Сегодня — это день, когда доктор Рей занял промежуточное положение между двумя типичными крайностями: он шёл почти как обычный человек, но издавал не топот, как слон в посудной лавке, а вполне естественные звуки, не чрезмерно громкие и не катастрофически слышимые.
Подняться стоило, конечно, по лестнице. Этель уверенно повернул направо по коридору и на миг замер перед дверью, за которой таилась лестница; он прислушался и не услышал ровным счётом ничего, кроме своего дыхания.
Лишь после небольшого аудиального сканирования он приоткрыл тёмную дверь: естественное освещение добиралось досюда неохотно, поскольку на первом этаже, в отличие от второго, окон было меньше, и располагались они не на всех стенах. Показались очертания лестницы, слегка освещённой неровным солнечным светом. На ней никого не обнаружилось; никто не спускался, никто не падал, никто не выл; наверху, насколько Этель, двинувшийся первым, слышал, скорее всего, никого нет.
Либо нет никого активно двигающегося.

Опыт показывал, что слушать Хансена — это благоразумная манера поведения. Как правило, он не ошибался в выводах касательно поступков и их прямо-таки кармических последствий; от него вечно исходила странная уверенность в собственных словах и действиях, некоторым загадочным психосоциальным путём передававшаяся и Этелю, проявлявшему порою чудеса автоматического конформизма, особенно когда речь шла о давно сформированной группе из них двоих. Может, просто отсидка в тюрьме по упрямой глупости его чему-то научила — как минимум, он стал чуточку более осмотрительным, если, разумеется, исключить погрешность, вносимую апокалипсисом на практическую возможность нарушать пару десятков статей; а может, хватало того, что Ханс скорее вёл себя рационально и правильно с точки зрения Этеля, из-за чего спорить с ним и гнуть личную линию не всегда казалось разумным.
К сожалению или счастью, вечно соглашаться невозможно; когда-нибудь мнения не совпадут. К сожалению или счастью, и Ханс имеет право на странное и нелогичное поведение, ничем не могущее быть обоснованным.
Этель не полностью успел осознать последовательность произошедших событий: сначала его оглушил выстрел, внезапный и поднявший уровень тревожности до предельно допустимого максимума, а после — подозрительно глухой звук, определившийся сознанием как «падение человека с лестницы»; Этель-то знал, как это происходит и чем сопровождается: врождённая неловкость подарила ему богатейший опыт, зачастую неприятный, но сориентировавший его в полумраке, разрываемом резким всполохом фонарика, болезненно ярким потоком фотонов внёсшим скорее сумятицу, нежели нечто сенсорное воспринимаемое в общую суматоху. Должно быть, жизнью Ханс обязан примитивному механизму, отточенному годами страдания и унижения Этелем до безукоризненного предела — ему спасла жизнь моментальная реакция «бей или беги» с абсолютным преобладанием первого пункта.
Попросив Этеля бежать и всячески уподобляясь смертельно раненому человеку, возлежащему на окровавленном ложе в ожидании скорой мучительной гибели в лапах алкающих свежей плоти врагов, Ханс не учитывал, разумеется, что порою подсознательные механизмы работают не совсем так, как ты мог бы от них потребовать в здравом и спокойном состоянии. Адреналин хлынул в кровь, вынуждая скрытые резервы высвобождаться и спасать не совсем катастрофичное, но скверное и плачевное положение; Этель не задумывался о том, как именно попал подряд в две головы, нарушив замкнутость черепной коробки и положил конец жертвам аномальной нейронной активности. Они рухнули; странное эхо, раздавшееся не то в голове, не то вокруг, вскоре стихло, и доктор Рей осмотрел, щурясь, местность. Несколько кадавров не подавали никаких признаков моторной активности — признак определённо расценивался его мозгом как исключительно положительный, но более внимательным осмотром Этель не побрезговал, чтобы убедиться, что на данный момент живым людям ничего не угрожает; прислушавшись к миру вокруг вновь, он не уловил подозрительных шумов. Что же, вполне ожидаемо: лаборатория, в которую они забрели, никогда не была особо крупной.
Потом уже, когда базовый инстинкт каждого живого существа — самосохранение — перестал поднимать фоновый уровень тревожности, Этель торопливо спустился вниз по лестнице, присев на колени рядом с Хансом и беспокойно всмотрелся в его лицо; ему потребовалось волевое усилие, чтобы собраться силами и сменить маску близкого на профессиональную.
— Как ты себя чувствуешь? — он аккуратно повернул голову Ханса, чтобы осмотреть затылок, но признаков серьёзных ранений не обнаружил. Не исключалось сотрясение мозга. — Глупо спрашивать, тошнит ли тебя и кружится ли голова… — вспоминая о паршивости общего состояния Ханса в связи с болезнью, Этель готов был себя отругать за глупые вопросы. Он не стал повышать голос и говорил достаточно тихо, медленно и внятно, как будто вёл беседу с серьёзно контуженным солдатом, которого ещё предстояло деликатно вовлечь в происходящее; лицо его тоже вскоре стало безучастным, даже если на краткое мгновение промелькнул настоящий, неподдельный ужас тенью в его глазах. Этель и правда боялся — он точно мог классифицировать это странное мышечное напряжение, этот полупаралич, пустоту в голове и возрастающую в геометрической прогрессии тревогу именно таким образом; впрочем, не время загружать Ханса откровениями и переживаниями: его лучше не нервировать дополнительно.
Выдохнув, Этель успокоил себя на какое-то время.
— Тебе стоит сейчас подождать меня здесь. Договорились? Я сейчас вернусь, и мы поедем обратно.

Итак, диметилсульфоксида обнаружилась полупустая ёмкость: на глаз он мог оценить её объёмно на пятьдесят миллилитров максимум, а по методике требовалось двадцать пять. Хватало прямо-таки впритык, так что придётся действовать максимально аккуратно и позволить себе никак не больше двух шансов, могущих всегда сократиться до одного и даже до нуля — в зависимости от того, сколько прочих реагентов, не наличествующих в его личной лаборатории, отыщется. Может, и вовсе не заваляется нигде и грамма пыли 4-бензилоксикарбониламино-2-гидрокси-масляной кислоты и N-гидрокси-сукцинимида? Их не так много и нужно, чтобы святое провидение не соизволило порадовать, открыв потаённые закорма и выбросив из сингулярности немного жизненно необходимых реагентов.
Он шарил по лаборатории, без всякого стеснения набивая рюкзак не только тем, за чем непосредственно явился, но и всем, что под руку подворачивалось: всегда пригодится, никогда не лишне разграбить, как бы дико ни звучало. Доктор Рей, привыкший заказывать вещества у производителя в пару кликов или же грамотно синтезировать по методикам, разработанным задолго до него, чувствовал себя не кем иным, как дикарём-собирателем, срывавшим всякий примечательный плод, потенциально могущий пригодиться в пищу; он лишь механически проверял, хорошо ил закупорены тары, прежде чем сгребать их вместе с лабораторным оборудованием. Скальпели, предметные стёкла, покровные стёкла, чашки Петри — абсолютно всё стоило запасти и отложить на тот день, когда личные закорма придут к концу. Он бы и микротом утащил, но понял, что не унесёт, когда набил холщовую сумку, использовавшейся некогда для мирных походов за продуктами в супермаркет, всем примечательным. Свой микротом у него имелся; он его сам собрал и гордился им страшно, а вот специальные фильтры с использованием синтетических смол и полимерных материалов набрал щедро, не стесняясь ничуть мёртвых товарищей. Они изволили не шевелиться и впериться мёртвыми взглядами в пустоту; Этель не дрогнул, но веки им закрыл — из чувства благодарности.
— Спасибо, — негромко произнёс он, замерев на миг.
И отвернулся, не желая смотреть и видеть.
…а ведь завалялись искомые вещества в поистине микроскопических размеров штанглассах, как ни странно. Граммов пять, никак не больше; он протёр электронные весы и аккуратно взвесил вещества. Что же, первого оказалось в его руках три грамма и сорок шесть миллиграммов, а второго — четыре и шестьдесят семь. И правда, хватало совсем уж впритык.

Своё обещание быстро вернуться Этель сдержал и обнаружил ожидаемо Ханса на прежнем месте — живого, не покусанного, не разорванного жадными мёртвыми руками на части. Горло сжало спазмом, как будто он захотел вдруг плакать; в последний раз осознание того, что цивилизация умерла, захватывало его с головой неприлично давно, и сейчас доктору Рею потребовалось очередное серьёзное усилие над собой, чтобы не разреветься так глупо, когда от него требуется исполнение совершенно иных функций и обязательств. «Они все мертвы, Ханс», непременно сказал бы он, если бы только мог себе позволить перейти на исключительно личные переживания.
Но он не мог.
Левая рука по-прежнему оставалась свободной; рюкзак оттягивал плечи, а не влезшее в него оборудование Этель погрузил в сумку, занявшую правую руку.
— Обопрись об меня, — Этель с трудом сумел поднять Ханса на ноги и вынудить его о себя опереться. Фактически, они оставались беззащитны, но расстояние от машины до выхода крайне мало — ничего не должно случиться, пусть хоть раз в жизни всё пойдёт по плану, без неприятных эксцессов. Ну пожалуйста. Очень нужно немного спокойствия. — Ханс… Я хочу, чтобы ты посидел в машине, пока я… буду искать.
После мрака лаборатории солнце больно кольнуло глаза, ослепив на короткий миг. Пустынная улица, в конце которой появилась пара ленивых кадавров; Этель краем глаза следил за ними, точно взявшими курс на двух выживших, пока вёл Ханса к их машине, благоразумно припаркованной как можно ближе.
Сумка и рюкзак легли на задние сидения; Ханса Этель посадил рядом с собой. За это время кадавры прошли три дома, оказавшись на расстоянии трёх метров, но Этель решил не тратить ни патроны, ни силы на то, чтобы с ними разобраться. Пусть ходят себе ленно и криво-косо.
— Я надеюсь, ты меня понимаешь?
Мотор заурчал, и автомобиль двинулся с места. Сейчас доедут до университета, Этель быстро со всем разберётся, а потом домой, где он синтезирует амицикацин, который даст Хансу, чтобы он вылечится, и он обязательно вылечится. У него нет выбора. Он просто не посмеет поступить иначе, ведь правда?..