Солнце не щадит никого, прожигая кожу надоедливым горячим светом; привыкший к климату, Ниган снимает у своей базы чёрную куртку и кожаные перчатки, оставшись в одной белой футболке. Хлопковая ткань липнет к влажному телу, неприятно колит в районе лопаток и тянет на шее, словно удавка. Отдаёт вещи одному из подчинённых. Тому, кто не дрочит целыми днями, покладисто работая и жертвуя своей жизнью.

— Эй, ну… я же должен был быть крутым парнем и лидером в косухе, да? Я же им являюсь? — тычет локтём в бок человеку, складывая куртку. — Но я и без куртки просто чертовски крут, так что если с ней что-то случится, то я с превеликой радостью отработаю на тебе удары моим деревянным солнышком. А теперь, детки… — Поворачивается к остальным, шаркая подошвой. — Папочке надо работать! Разгребите сами всё привезённое дерьмо.

Мозолистыми пальцами проводит по фургону, отбивает три раза с коротким интервалом в определённом ритме, и машина медленно отъезжает. За ней нерадивым стадом плетутся легковые, поднимая песок если и не в космос, то на достаточное расстояние, чтобы доставить неудобств лицу. Например, заслонить видимость.

Берцы пронзительно скрипят каждый раз, как касаются кафеля. К счастью, блок «А» сохранился плохо: он принимает на себя постоянные атаки, теряя собственные стены, а сырость рушит металлические лестницы, с грохотом разбивающие поверхность пола — это лишь значит, что наступать на кафель приходится реже. В отличие от блока по соседству: живые вряд ли суются туда, где опасно. А дым, выходящий из литейного цеха как раз и представляет ту самую опасность. Если дымится — значит, работает. Если работает — значит, охраняется. Это же вполне логично?

Вполне.

Заходит внутрь одной из комнат. Выпивает стакан виски, водя грубыми пальцами по карте местности. Разговаривает сам с собой, тотчас стараясь не забыть о том, что нужно проведать эти степи. И эти. И вот это восточное побережье. Ниган говорит чётко, рассчитывая мили: будто уже знает, где есть посёлки, городишки и выжившие. Когда на это в конечном счёте потратилась добрая половина дня, сжимает переносицу, хмуря густые брови. Терпит неприятное песочное жжение в глазах, думая о ночи и забавах. Встаёт. Убирая в ящик карту, чувствует непреодолимое желание самому проведать привезённую сегодня дань, и с радостью выходит снова в узкие коридоры, которые в обычные моменты ненавидит.

— Продуктивный, продуктивный, проду-у-у-у-уктивный блядский день! — Мужчина переминает в руке рукоять биты, поёт, вытягивая гласные. За ним плетётся подчинённый, держа в руках с открытым пренебрежением кусок мяса. — Да ты смотри-ка, он такой же гладкий как моя мошонка! Верно, да? — спрашивает, расплываясь в дьявольской улыбке, и смеётся на робкое «В-верно…».

Три пролёта вверх, по узкому коридору налево. Ниган помнит, что вся дань лежит в этих камерах. Ему уважительно рассказывают о трофее, который он получил сегодня чисто случайно в подарок от самого Грегори. Признаться, этого старого мужика лидер ненавидит: трусы редко выживают в его руках, и долгая жизнь старикашки — это лишь снисходительная реакция на то, что Грегори ещё не уссался от страха перед Ниганом. Держится мужик… старается!

Лидер осматривает кусок ещё свежего человеческого мяса (да бросьте, умирающий от потери крови мудак принесёт куда больше пользы сейчас, чем тогда... когда у него была на месте поясница. Этот бедолага совсем не жадный!) и, скользя взглядом по металлической двери, приказывает её открыть. Цепи сразу приходят в натяжение, блестя железом на свету фонаря. Запах, который сразу же до тошноты въедается в кожу, кружит голову, и Ниган морщится, прикрывая нос тыльной стороной ладони.

— Вот же блять! Дружище, ты бы хоть помылся. Ах, да, ты же тупой кусок дерьма, который умеет выживать по-человечески! Мне искренне тебя жаль, но… вот же ж ты и воняешь, Господи Иисусе!

Подступ тягучего кислорода расправляет лёгкие, когда хищник — не иначе — рвётся вперёд с такой животной силой и страстью, что любое повторение этого трюка кем-то живым — сущий детский сад. Обстановка накаляется. Кажется, что становится слишком горячо и дико, и лишь рваное дыхание хищника охлаждает пламенем. Молчание со всех сторон; слабый рык. Это определённо ему нравится.

— Дружище, ты хочешь поесть свеженького? Признаюсь, мне стоило многого, чтобы порадовать тебя. — и цепь звенит вновь.

Темнота гложит, скрывает в смольных волосах седые пряди. Мужчина подходит запредельно близко. Настолько, что сама смерть смеётся откровенно за спиной. Или у лица. Но глаза сверкают от любопытства, излишнего зуда в заднице от неизвестности. Слишком опасно становится сейчас, когда между ними всего пара сантиметров. Опасно… опасно.

Но не для него.

Когда лидера забавляет некоторое дерьмо, он обещает не ломать никому рёбра до полуночи; когда его заинтересовывает хоть что-то — он убивает то, что больше не представляет необходимости. Тот чудак без поясницы сегодня лишился главного — смысла. И у него уже нехилые проблемы.

Грубые пальцы сжимают кровавую плоть, выжимая капли багровой жижи на пол. Перед хищником. Ниган заметно напрягается, следя за каждым взглядом новой игрушки, но не подаёт виду: лишь думает о своей чёртовой безопасности. Разглядывает трофей. Восхищается.

Мужчина усмехается одной стороной губ. Морщинки выявляются на лице, показывая его настоящий возраст, придают человечности бесчеловечному. Так тоже бывает.

— Ты грёбаная находка! Понимаешь меня? Нет? Да чёрт возьми, может, ты просто как умственноотсталый ребёнок? Тогда я твой папочка! Понимаешь? Ты — пиздецки ценное животное в моей власти, — подносит плоть ещё ближе, замирая от любопытства.

Ходячие по периметру шаткого забора порядком пожухли: кожа не выдерживает остатки собственных кишок, кости давно превратились в пыль, а их функция давно утратила былую активность. Пошла обратная реакция: теперь не ходячие работают на лидера, а лидер — на них. Но подарок, спустившийся с небесной канцелярии… его упускать нельзя.

Пальцы сжимаются, когда тёплый чужой язык касается кожи. Мужчина деловито хмурится, склонив голову набок. Наблюдает. И, подбросив кусок мяса вверх, позволяет зверушке получить свой заслуженный обед. Или ужин. Впрочем, таким существам всё равно на время подачи еды, верно?

Определённо.

Люди рядом не сильно восхищаются идеей Нигана быть близко к этому существу. И заметно переживают за лидера. Волнуются? Боятся. Лицемерные ублюдки! Волнуются за себя, напрягая извилины как-то дерьмово: они ещё не понимают, что этот хищник захочет есть снова, а людей для прикорма нет. Не было как-то раньше необходимости. Но разве сейчас, видя великолепие природы и мутации воочию, можно отказать ему? Признаться, сам лидер чувствует себя далеко не королём этой блядской мёртвой вечеринки.

— Даже после всяк происходящего дерьма этот ебучий мир не перестаёт нас удивлять! Раньше — ходячие, укусы, смерти. А сейчас и из последних остатков ублюдков природа делает это? — Ладонь касается рубашки одного из людей и небрежно проводит по торсу, сминая ткань. Ведь хозяин дома должен быть всегда чист, а кровь — это эстетично, но совсем не гостеприимно!

Ржавый голос, пропитый дешёвым пойлом, говорит лидеру быть осторожным. После — называет подарок «среднестатистическим» ходячим, с ужасом признавая, что Ниган может пораниться или быть укушен. Но щелчок пальцев приостанавливает не самую интересную речь. Ниган злится. От невежи. Или невежды.

— Чёрт, ты при гостях смеешь их же оскорблять? Ох, у тебя, наверное, охуеть какое плохое зрение! — мужчина хватает за шкирку подчинённого, цепляясь за ворот рубашки. С силой, присущей лидеру, дёргает вперёд и преподносит бедолагу ближе. — Нет, ты посмотри на него внимательно! Он — не простой ходячий. — Отпускает.

Больше информации. Нигану нужно знать абсолютно все подробности такой невразумительной мутации: достоинства и недостатки, причины и мотивы, мышление, развитие — всё. Волна любопытства каруселью вертится где-то в районе сердца. И разносится по венам. Жадно и быстро.

Так, как и должно быть при виде этого ценного трофея.

Часы тикают. Громко, набатом отдавая в висках; глубоко, разрывая любопытство на части. День за днём, словно грёбаный цикл приводят в действие, и выход из него невозможен. Ни информации, ни деталей. Ничего.

Каждый заход утром и вечером — как карусель: билет давно куплен на кассе, аттракцион работает. Хищника кормит лидер исправно. С тем же интузиазмом, что раньше. Но это начинает надоедать.

Логика противоречит практике.

Перед человеком и черепахой прямая. Кто дойдёт до финиша первым?
Чтобы достичь финиша, нужно пройти половину. Чтобы дойти до половины, нужно пройти четверть. Чтобы дойти до четверти, нужно преодолеть сначала восьмую часть. И так до бесконечности. В итоге цикл замкнётся: нужно пройти бесконечный отрезок, чтобы достичь следующего отрезка. И по этому закону ни черепаха, ни человек не дойдут. — это логика. И, кажется, она действительно работает.

Но действия опережают логику. Практика открывает новые законы. Перед Ниганом открывается целое пространство, которое нужно освоить. Но… чем больше человек знает, тем он знает меньше.

Ниган заходит с самого утра, как только одна из его жён выскальзывает из дверного проёма и уходит к себе в покои. Белая футболка не запачкана кровью; грубые пальцы не скрываются под кожаными перчатками; светлые штаны облегают ноги слишком сильно. Волосы зачёсаны назад, с белой проседью справа. Мужчина свистит, доходя до нужной двери, обводит ладонью ручку, тянет, уводя шпингалет в сторону — открывает камеру пять на пять метров. Улыбается.

Пыль отчётливо показывается на свету, а хищник, голодный хищник, кажется весьма агрессивным. Страховки нет, завещания нет, да и нужны ли эти ебучие формальности? Хочешь — не хочешь, бей — не бей, а эта зверушка откусит кусок от любого, если захочет. Возможно, хищник даже не понимает разницу между лидером и обычным рядовым. Может — понимает на инстинктивном уровне. Может, ему похуй: кормят и кормят, а чем и кто — неважно. Нигана тоже это не волнует. Или волнует?

Лидер достаёт из кармана ошейник. Чёрный, с несколькими царапинами: кажется, не одна жертва пыталась сорвать со своей шеи эту удавку. Но раз сам ошейник цел, значит, жертве не удалось завершить начатое.

Никому не удавалось.

— Иди к папочке!

Он аккуратно заводит ладони за шею зверюшки, несколько секунд давая привыкнуть тому к себе. Сердце пробивает пару волнительных хаотичных ударов, а сам лидер в предвкушении либо победы, либо — сущего пиздеца: что мешает хищнику прокусить человеческое запястье? Следит за реакцией. Не сводит взгляда, а когда опасность настигает — не дёргается. Больной ублюдок! Ниган верит в наивную присказку о том, что животное верно своему хозяину, и когда тот его обнюхивает, старается не мешать. Никто не любит резких движений.

В этом они и похожи.

Через несколько минут кожаная удавка застёгнута. А зверь — на поводке. Сложно определить, что именно чувствует мужчина в этот момент: облегчение или сладкий привкус победы? Про себя отмечает, что задница всё-таки поджалась, и усмехается. В его сущей манере.

Лицемерно.

Берёт в руку фонарь, маленький такой, врачебный. Вспышка. Свет — на глаза. Белёсые, с явными красными прожилками и отмершими фиолетовыми сосудами, разбросанными по всему глазному яблоку. Зрачок никак не реагирует. Второй — тоже. Проводит фонарём из стороны в сторону, целясь на глаза. Первые несколько секунд не дают вообще никакой реакции на свет, но вскоре — Господи, Ииисусе! — диаметр зрачка начинает изменяться, и хищник отводит взгляд, пряча глаза от яркого света. Это приводит чуть ли не в истинное удивление. У зверя активна ещё одна часть мозга.

Та, что давно смешалась бы с дерьмом у ходячих.

Мужчина хмурит брови. Взволнован? Удивлён? Впечатлён. Горячим языком облизывает пересохшие губы. Тыльной стороной ладони потирает нос, закидывает слегка голову назад и серьёзно смотрит на хищника. Взгляд тучнеет, кажется тёмным и неистово сосредоточенным. Отводит голову в сторону. Усмехается.

— Надо же, ты сам это видел? — оборачивается к зверю. — Мешок дерьма умеет реагировать на свет! Что ты ещё умеешь, кроме как жрать людей и видеть? Что, мать твою, ты можешь? Представляешь, — начинает монолог. — Я не накопал на тебя за эти дни ни единой информации. Будто и не существует тебя. И, знаешь, я сам начинаю верить, что тебя нихрена нет! Ты умеешь выживать, пользоваться орудиями труда. Как обезьянка, понимаешь? Я не люблю находиться в неведении. — подходит ближе. — Это ты понимаешь?

Цепь звенит. Ниган не отходит в сторону, не дёргается, не делает нихрена из того, что нужно делать. Он подходит ближе. Настолько близко, что, кажется, чуть ли не соприкасается носом с лицом хищника. Взгляд изучает мертвенное лицо, взбухшие тёмные вены, почти белую кожу. С глаз — ниже, на губы. На подбородок. Скользит взглядом внимательно, расплываясь в довольной улыбке, и подушечками пальцев касается щеки хищника. Обжигает того горячей кожей, водит по сухой поверхности, заводит пальцы к виску. Замирает в улыбке.

Делает два шага назад, посвистывая. Звонкий хлопок в ладоши отражается эхом в цеху. Глухо заканчивается где-то в районе комнаты. Мужчина цокает языком, восхищаясь реакцией своего нового друга, а потом, обрывая цепи автоматической кнопкой, тянет самую прочную ошейную удавку на себя, стягивая до покраснения металлические звенья цепи на руке. Тянет, тянет, тянет, пока солнце — его проворный луч — не касается мертвенной кожи, пока не обжигает хищника. Всё идёт чертовски прекрасно, и, улыбающийся во все тридцать два, мужчина делает рывок на себя.

Всё ещё больной ублюдок, забывающий о безопасности.

Достаёт из сапога нож: охотничий, крепкий, с царапинами на рукояти. Скрежет лезвия по цепи разъедает разум, когда Ниган проводит ножом по металлическим звеньям и внимательно смотрит на хищника.

— Пошли.

Ведёт его за собой, через цех, к северному мосту. На перевал в другой блок. Люди снизу ведут обмены, торговлю и хозяйственную деятельность; при виде лидера падают на колени, молчат, смотрят на новую зверушку в удивлении и не сводят своего глупого взгляда. Ниган заметно веселеет, забавлясь ситуацией, и с радостью останавливается на железном мостке перед выходом, обводя людишек взглядом.

— Видишь их? — громко и театрально обращается к «зрителям» (а они, кстати говоря, не особо и активные: право дело, их страх и поджатые задницы можно увидеть отсюда, сверху). — Мы же хорошие с тобой парни, верно? И ты не будешь просто так есть моих людей. То ли дело если кто-то из них провинится: скажи мне, тебе нравится прожарка рар? Отдам прямо из-под утюга! — усмехается и, делая несколько широких шагов, выходит с мостика вниз, к толпе людей.

Кто ещё не знает, в чём провинился? Самое время раскаяния за свои ничтожные грехи.

Двое бешеных женщин пугливо и резко отскакивают, когда зверушка со своим хозяином направляются к центральной точке цеха; где-то издалека слышен стук железных тарелок. Пахнет гарью и бензином. Серость бетонных стен не пропускает много света, но делает помещение довольно броским и ярким. С каждым шагом запах сменяется на отвратительно приторный — отдаёт то ли поленьями, то ли ещё каким горючим дерьмом.

Языки пламени колют чугунный утюжок. Трещат, искрятся по доброй воле и источают жар. Признаться, находиться здесь очень душно: лидер неоднократно замечал, что кислород просто расхватывают за считанные секунды, будто на воздух скидки в чёрную пятницу! Но это не магазин, сегодня — не пятница. Делиться кислородом не хочется. Кормить голодные рты — тоже. А жрать хотят все.

Ниган помнит всё. Не всех ублюдков по лицам, но в расчётах ему нет равных: он помнит количество всех людей, помнит тех, кто хотел сбежать; тех, кто не работал, ленился или открыто показывал средний палец хозяину. И Ниган не из тех лидеров, кто будет жалеть какого-то мерзавца, стоящего прямо сейчас всего в паре метров.

— Птичка напела сегодня, — начинает спокойно, притягивая к себе хищника. — Что мне кто-то завидует по-крупному. Чёрт, я польщён, — серьёзен. — Может, этот «кто-то» страдает недотрахом, учитывая количество моих девочек; может, этот «кто-то» завидует моей силе и влиянию — пожалуйста! Я же, чёрт возьми, не против. Но этот кто-то решил было пойти дальше и устроить против меня вброс. Признаться, на заговор у него оказалась кишка тонка. А может, этот «кто-то» просто завидует тому, что я могу подрочить правой рукой, а он — нет?

Взгляд падает на однорукого Джо: засаленного мужика лет пятидесяти с обвисшими складками подбородка. Тот сглатывает, бегает взглядом по жителям и отрицательно, трясясь, мотает головой. Потеет. Боится. Жалкий ублюдок не хочет признавать своей оплошности.

— Бедный, бедный Джо! Я думал, ты мне верен, — Ниган подходит к нему, облизывает губы и расплывается в дьявольской улыбке, чувствуя, как по венам кипит кровь. — Думал, что я дал тебе все блага, и хотел лишь взамен получить преданность. Кто из нас влип по самую глотку в дерьмо, Джо?

Кроткое «Я ничего не делал» сердит лидера. Он ненавидит ложь и трусость: иногда даже кажется, что ни одна пытка или смерть не нанесёт ту ненависть, которую испытывает Ниган.

— Ох, ты так сладко ластишься, мужик. Так сладко, блять, что хочется погладить тебя утюжком между лопаток! — смех. — Да ты не боись так: я ведь сам не хочу наказывать, но правила — есть правила. Ты понимаешь это, Джо?

Щелчок пальцами. Несколько пар быстрых шагов. Пара солдат разделяются: один приносит лидеру резиновую перчатку и садовые ножницы; второй цепляет крюком утюг. И лишь Джо, потирая потные ладони и заливаясь дикими слезами, в панике просит не убивать его. Никто не хочет смерти.

— Что ты, дружище, я не собираюсь тебя убивать! Боже правый, я же не палач, не ссысь ты так сильно. Не хочу, чтобы люди убирали за тобой всё это дерьмо.

Ниган почтенно отдаёт цепь одному пареньку, тыльной стороной ладони левой руки потирая нос. Правой держит раскалённый утюг. Джо выводят в центр, к печи, и ставят рядом со столиком.

Хруст ткани слышен в каждом углу цеха. Ножницы скользят, рвут металлической пастью одежду на спине, задевают остриём кожу и вырисовывают красные полосы. Капли крови набухают, сливаются воедино на месте царапин и стекают тонко вниз, по потной холодной спине однорукого Джо. Ниган останавливается на влажном воротничке и бросает садовую малышку на столик. Тишина рушится звонким падением. Мужчина смотрит на своего голодного хищника, подмигивает ему.

— Помечтай о чём-нибудь хорошем, Джо. Пока твоя спина становится прожаркой рар!

Визг. Противный, прожигающий ушные перепонки. Визг, визг, визг, хриплое прожжённое мычание. Кожа плавится, бугрится и тает, пока чугунный утюг въедается в кусок тела, шипит, свёртывает кровь и прожигает позвонки. Мокрый пар, слияние тела с огромной температурой и металлический запах человеческой закипающей крови. Вязкое скольжение от лопаток к пояснице, сдирание внешних покровов до внутренних. Боль. Та самая: физическая, едкая, до слёз сильная. Трусость. Тряска собственного тела.

— Я говорил, что не стану тебя убивать? Я сдержал своё слово, Джо. А вот этот парень — голодный зверь, и я не думаю, что он тоже поступит так же целомудренно, как я.

Однорукий Джо ещё стоит, облокотившись рёбрами ладоней о бортик стола. Рвано дышит, истерит, держится на ватных ногах и скрипит зубами: в тишине это снова кажется чем-то чересчур громким. Когда утюг вместе со складками этой блядской кожи отлипает от тела, в мертвенной обстановке слышится вялый, но искренне пронзённый хрип.

Любое шоу начинает надоедать.

Грубый толчок прямо к хищнику. К голодному хищнику.

Восхищение длится первые пару секунд. Мужчина замирает в ожидании шоу и, получив его сполна, лишь хмыкает, оглядывая замерших зрителей. Он шёпотом добавляет «Воух!», театрально разводя руками. И соболезнует тряпке на костях, подмечая, что такому хищнику нельзя противостоять.

Он готов поспорить, что такая смертоносная убийца перегрызёт глотку кому угодно. Но не самому лидеру. Ниган безумно хочет до конца приручить такой самородок; он хочет показать эту зверушку народу, и показывает её сначала в стенах своего дома. Там, где его — зверя — никто не тронет.

Хруст костей, кровь и обмякшее тело сводят с ума. Ловкость, сила и скорость — то, чему нет равных среди обычных людей. И инстинкты, не позволяющие стать мешком дерьма. Ниган чувствует, как колит от довольства на кончиках пальцах. Ведь он поистине доволен.

— Срань Господня! И кто не смог удержать его на поводке, а? Чёрт, теперь нужно быть намного аккуратнее: эта смертоносная убийца может и из моих рук вырваться. Думаю, он чует только ленивых ублюдков, а вы как считаете?

Намёков как всегда достаточно. Люди разбредаются по своим делам. Все, до единого, пока Ниган, переступая через лужу крови, приказывает двум женщинам подтереть здесь пол. Наклоняется, чувствуя прилив жара к телу, и поднимает цепь. Подходит. Скрепит подошвой, подминая под себя пыль. Радуется.

Заходит с лицевой стороны, шаркает берцами, стирая следы крови, и садится на корточки; наблюдает за трапезой хищника, сводит брови и в полуулыбке проводит языком по нижней губе. Глаза явно светятся, загораются огнём всё сильнее и сильнее. От планов. От целей. От возможностей.

От него.

— Ты не тронул меня. Ты хотел сожрать всех, кроме меня. Ты чувствуешь хозяина, — говорит, пока тот смачно переламывает кость. — А я до сих пор ни-ху-я о тебе не знаю, представляешь? Ты же был человеком, ты же был кем-то. Что-то произошло с тобой, но никто не может дать информации. Пиздецки грустно, правда? Но это же ничего. Главное, что ты в моих руках.

Поднимается, натягивая цепь на руку и, дождавшись конца этому праздничному обеду, хочет выгулять зверушку. Тянет его за собой, устремляясь на задний двор.

Кажется, сомнительные взгляды перемешиваются со страхом. Кажется, люди совсем не понимают лидера, но никто не пытается ему сказать что-то в лицо.

Кажется, однорукого Джо не придётся закапывать. Нечего закапывать. И, кажется, люди рады, что не придётся делать двойную работу.

Но им только кажется.

— А ты, признаться, умеешь удивлять.

Голос хрипловат. Ниган чувствует, как спёртый воздух заменяется на чистый и прозрачный. Выходя на центральный двор, со всех сторон загорожённый серыми неуклюжими и давно подбитыми стенами, он взмахивает рукой — командный жест — и тычет пальцем в сторону забора, где давным-давно поселился другой мир: мир ходячих мертвецов. Не без заслуги лидера, конечно. 

Ниган понимает, что этот живой ковёр изнашивается быстро, мертвецкое мясо тухнет и гниёт. Почему бы не расшевелить это второсортное дерьмо?

Он тянет цепь на себя, к забору, в поисках простой истины: принимают ли этот ценный трофей за своего. Это же интересно — бесспорно — и Ниган не может усомниться в том факте, что яйца действительно колит от интереса. Он заводит Люсиль за спину в ожидающей позе; если и пойдёт что-то не так... Чёрт, к этому вообще можно быть готовым?

Когда Ниган становится перед ходячими слишком близко, он заметно напрягается. Дрогает скулой, оценивая силы, и выдыхает резко. Как в рывке на старте. Отпуская цепь, щелчком пальцев на застёжке снимает и ошейник. Доля секунды — не меньше. Это кажется чем-то безрассудным, диким. Ниган ненавидит сомневаться, но это происходит без его участия. Мозгу не прикажешь.

Скользя взглядом по хищнику, лидер протягивает руку и на вытянутой касается металлического замка. Ржавая защёлка скрипит и поддаётся со второго раза.

— Ты же не расстроишь папочку?

Ниган делает шаг назад, к забору, и внимательно следит за кучкой мертвецов, так медленно шагающих навстречу им двоим. Лидер отмечает про себя то, что среди мёртвых эта зверушка выглядит живой. Иногда ему кажется, что взгляд хищника осознанный и умный; уж точно умнее некоторых нерадивых ублюдков с базы. Он как большая собака. Злая, голодная и опасная большая собака.

Перебирая пальцами по рукояти биты, Ниган ожидает чего угодно. Дерьмовая ситуация. Он ненавидит неизвестность. Поддавшись вперёд, ударяет основанием ладони по сетке забора, привлекая к себе внимание, трёт пальцами зудящую кожу ладони и, расплываясь по-ублюдски во все тридцать два, ждёт одного: за кем пойдут ходячие.

Вторая часть плана — определить, будет ли этот зверёк спасать задницу своего хозяина. Ниган соглашается, что стратегия так себе, тактика — как у шерифа-Рика в период осеннего обострения. Цокая языком, он поворачивает голову в сторону ходячих, идущих ещё не так близко, и снова — на своего хищника.

— Не то чтобы я не доверяю стоящему передо мной мешку с дерьмом, которое просто так не гниёт, — он начинает ободрительный монолог для себя. — Но я же не могу знать наверняка. И если ты вдруг подумаешь, — замалкивает, оценивая логичность слов. — В общем, я не стану тебя осуждать, если у тебя не хватает мозгов для того, чтобы защитить меня. Ну, я же твой кормилец. Ты должен меня защищать.

Усмехается. Взгляд — в сторону.

— А вот эта киска была бы тебе хорошей парой, — он тычет в сторону свежего трупа с блондинистыми волосами до лопаток. Прекрасное и мерзкое зрелище одновременно. — Ну, так что, приятель. Повеселимся?