О том, что такое тюрьма, и каким именно образом там выживают, Этель Рей не имел ни малейшего представления, и, откровенно признаться, в свободной жизни подобные раздумья его не посещали, однако что-то, вероятно, запоздавшее здравомыслие, подсказывало, что происходит процесс социальной ассимиляции в данных условиях тяжело и проблемно. Возможно, ему стоило предварительно задуматься над последствиями своих действий, начиная с непосредственно преступления и заканчивая полным признанием своей вины на трибунале; возможно, многого, если не всего, из всего им совершённого не стоило делать вовсе; возможно, ему просто надо было смолчать и сделать вид, что ничего не происходит, а после как-нибудь заткнуть свои совесть и здравый смысл, а не обвинять своё непосредственное начальство в непроходимой глупости (конец цитаты). Другие могли — почему не мог он? В чём заключалась невыносимая проблема — повести себя так, как остальные?
Возможно, если бы он вёл себя чуть более благоразумно, не заливал образцы Rabies lyssavirus NI-801-XX-09, являвшиеся объектом интеллектуальной собственности доктора Рея, но безраздельно принадлежавшие вооружённым силам Соединённых штатов Америки, хромовой смесью и не заявлял о намерении распространить сверхсекретную информацию, то не пришлось бы прямо сейчас ехать в военно-морскую объединённую тюрьму Чесапик в сером автозаке с решётками на окнах.
Семь человек, не считая охраны, водителя и самого Этеля, визуально уже представляли собой крайне разношёрстную компанию: из невольно услышанных разговоров он узнал, хотя не то чтобы пылал желанием разведать подробности чужих прегрешений, что с ним ехал как минимум один «мясник», однако, по крайней мере, не серийный убийца, а всего лишь военный преступник, устроивший резню где-то на Сомали, точное географическое название разобрать не удалось, и таскавшийся по судам ещё с конца две тысячи седьмого года; также он выяснил путём нежеланного подслушивания, что низкий латиноамериканец, чьим лицом, кажется, вытерли метров двести асфальта, торговал «дурью забористой настолько, что мозги выносило от одного взгляда на порошок», и если бы Этель не пребывал в мучительной прострации и не пересиливал фазу бессмысленного отрицания, то непременно прокомментировал данное заявление, хотя, впрочем, могла подразумеваться выработанная ранними приёмами условнорефлекторная регуляция; хмурый и напряжённо, скорее даже тревожно молчаливый темнокожий мужчина был внешне знаком Этелю ещё с прошлого места, где они оба дожидались приговора суда (не запомнить половину улыбки Глазго трудно), однако о его статье можно лишь строить ничем не подкреплённые гипотезы; обо всех остальных он не имел никакого представления. И не сказать, чтобы Этель горел желанием что-то у кого-то уточнять.
Разинутая пасть тюремных ворот захлопнулась быстро, с характерным страдальческим скрипом.
Он вышел из автозака восьмым — наверное, только по этой причине не получил тычка в спину, как человек перед ним, запнувшийся на ровном месте, издавший странный смешок, напоминавший нервическое хихиканье и создавший небольшую пробку, которой надзиратели, судя по мгновенно последовавшей ругани, довольны не остались; особенности его координации производили впечатление такое же, какое щенок, у которого вырезали мозжечок, из-за чего его отсутствие частично компенсировалось, и нарушения не столь значительны, пускай и по-прежнему заметны и оказывают влияние на жизнь, как если бы соответствующую операцию произвели на взрослой собаке — в сравнении с ним даже Этель, страдавший от диспраксии, казался профессиональным гимнастом, не имеющим и намёка на симптом Ромберга.
Их сразу пересчитали по головам; торопливую перекличку принялись проводить в унылом сером дворе с обшарпанными стенами. Перечисленные фамилии он практически моментально забыл, а на свою среагировал (ещё и своеобразно среагировал — в соответствии с многолетней привычкой) с почти пятисекундной задержкой, и нужно же было букве «р» идти не в самом конце?
— Рей!
— Что?
Этель подвис на пару секунд, но его заминки хватило, чтобы довести надзирателя до крика:
— Отвечать!
— Мне представляется очевидным, что если бы я не был Реем, то я бы не среагировал изначально.
— Умник дохуя?
Любой на его месте понял бы, что данный вопрос является риторическим, а потом ответа не подразумевает; намекала не только интонация, но и особая конструкция данной фразы, а также такие мелочи, как иерархические взаимоотношения между говорящими и место состоявшегося диалога.
— Я не могу поручиться за адекватность IQ-тестов, но могу предположить, что ответ на Ваш вопрос скорее отрицательный, чем положительный.
Взгляд, которым одарил его надзиратель, пошедший дальше по списку, был красноречив для всех, кто умел читать невербальные знаки; таким образом, бессловесное сообщение: «Ты что, блять, совсем отсталый?» — Этель закономерно пропустил.

Этель ненавидел, когда его трогают. Он ненавидел навязанный физический контакт, ненавидел чужие микроорганизмы, обильно заселяющие кожные покровы, ненавидел нарушение своего личного пространства, ненавидел невозможность контролировать происходящее, особенно когда дело касалось крайне стрессовых ситуаций, ненавидел... Ничего удивительного в том, что досмотр довёл его практически моментально до шатдауна, не обнаруживалось; он отказался воспринимать происходящее — отказался не по своей воле, а потому, что не мог иначе, и не мог остановить себя простым усилием воли — это так не работало и не будет работать никогда.
— Как целка… А с виду не скажешь.
— Эй, начальник! Хорошо держите.
— Может, и дальше так его минут двадцать для нас подержите?
К счастью или к сожалению, Этель полностью перерезал сенсорные каналы; таких глубоких состояний у него не возникало настолько давно, что он практически забыл, каким странным бывает абсолютное отключение: вроде бы окружающая действительность не переставала существовать, однако её состояние не считывалось анализаторами, а потому она начинала казаться объектом статичным и константным. Он сохранял способность мыслить, но не воспринимать новую информацию от различных источников, настойчиво поступавшую от рецепторов, из-за чего в самом деле теперь мог сравниться с классической изолированной системой вроде сосуда Дьюара.
Остальные события дня как будто его и не касались. Ни как он дошёл до камеры и занял место на том, что вроде бы носило название «нары»; ни как выплелся из камеры до столовой; ни что происходило на скудном ужине. Скорее всего, ничего примечательного — если бы Этель опять кого-то довёл своим поведением и внешним видом, которым напоминал не то наркомана, не то шизофреника, не то ещё страдающего каким психическим расстройством, он бы, вероятно, вынужденно ответил бы на более надпороговый раздражитель в лице агрессивно настроенного или настроенных арестантов.
Но ничего не случилось.
Впрочем, ещё Ломоносов писал: «Все изменения, которые в натуре имеют место, такого суть свойства, что ежели в одном месте чего убудет, то в другом — присовокупится», в результате чего проблемы, не наступившие в прошлый день, наступили на следующий — прямо на утренней перекличке, когда Этель, по-прежнему не вышедший из сенсорной перегрузки, дополнившейся старательным осознанием того, какой инфекционный больной мог лежать на койке до него, и какие микроорганизмы спешно колонизировали нового жильца, он не среагировал на приказ выйти из камеры по причине того, что электрохимические сигналы, вызванные первично колебаниями барабанной перепонки, а после и волнообразными перемещениями перилимфы верхнего и нижнего каналов улитки, которые, передавались на вестибулярную мембрану и полость среднего канала с приведением в движение эндолимфы и основной мембраны, смещавшей волоски кортиева органа относительно текториальной мембраны, обрывались ещё до нижних бугров четверохолмия, наверняка где-то на спиральном ганглии, иначе он бы хоть что-то да услышал — пусть и неразборчиво, без всякой дифференциации, но аудиальное раздражение должно было вызвать ответный ориентировочный рефлекс. Слуховой анализатор ограничивался исключительно физическими явлениями, то есть распространением звука, а нервная система не сработала.
Из-за этого его выволокли из камеры и отправили в карцер на сутки.

Вернулся Этель Рей аккуратно к следующему завтраку и оценил подобную точность и исполнительность. Пожалуй, он испытывал немного благодарности: в темноте и фактическом одиночестве карцера, несмотря на чьи-то отчаянные вопли через стенку и звуки ударов чего-то твёрдого о что-то мягкое, предположительно дубинки или берца о внутренние органы, прийти в себя легче. Никто с ним не говорил, и никто его не трогал, а значит, подобная локация является идеальной; когда-то Этель читал, что одиночное заключение является способом психологического давления и «ломки» человека — более того, запирание в душных помещениях без света и общества рассматривалось как пытка. Интересно, почему?
Оставалось только, как отдельно просил Хансен, не умничать и не вступать в конфликты. Не умничать и не вступать в конфликты — что могло быть проще, правда же? Это определённо более осуществимо, чем перестать размышлять о Хансе в фоновом режиме, отравляя себя избытком стыда и той боли, которой он не научился давать никакого объяснения.
— Слышь, — послышалось сверху, — это моё, блять, место.
— Простите? — Этель так и не поднял взгляда, неторопливо перебирая еду и раскладывая отдельные куски по цветовой гамме и размеру с приоритетом второго.
— Ты глухой?
— Очевидно, что нет. Иначе я бы не смог отвечать, поскольку в большинстве случаев приобретённая или врождённая глухота ведёт к немоте, а если я реагирую адекватно произнесённым Вами словам, то можно заключить, что я не только слышу, но и воспринимаю Вами сказанное. Как минимум, можно исключить нейросенсорную глухоту. Но… — Этель на миг задумался и поднялся с занятого ранее места. Он говорил неторопливо, без малейшей дрожи в голосе, негромко, но всё это был тот самый голос, который студенты, едва заслышав, перестают болтать и начинают слушать лекцию. — Я понимаю Вашу привязанность к определённому месту. Привыкание к окружающей среде, климату, жилищу, особенностям помещений, а также мебели и определённым вещам — это и есть наша видовая адаптация, да и в целом явление универсальное для любого вида. У Вас ушёл как минимум год в своё время на то, чтобы привыкнуть к новому жилью, а если учитывать пенитенциарную специфику данного места, то минимальный адаптивный срок можно растянуть… до двух лет, поскольку за один год стандартный человек в стандартных условиях привыкает к квартире или дому, аналогичным тем, что были у него прежде, а тюремную камеру, стоит это признать, с натяжкой можно назвать аналогичной предыдущим условиям существования — я имею в виду, на свободе. И, разумеется, я понимаю, что это тяжело, а потому мне жаль, что я кратковременно выбил Вас из привычного существования, заняв Ваше место.
Закончив небольшую речь, Этель преспокойно и абсолютно невозмутимо перешёл на другое место, как будто ничего не произошло и как будто его точно сейчас не ударят.

Отредактировано Ethel Rey (2018-03-08 16:34:26)

Взгляда Этель не поднял; что бы принципиально изменилось от того, увидит он своего собеседника или нет? Ему хватило услышать шаги и голос — что является, строго говоря, тавтологией, поскольку, мысленно назвав данный субъект своим собеседником, Рей уже подразумевал в своей картине мира, что проанализировал поступившую к нему аудиальную информацию, пускай и не сумел в точности воспринять смысл сказанного, а также намеревался каким-либо образом реагировать на новый раздражитель, решивший начать взаимодействие первым. Как следствие, стоило уточнить, что конкретно имел в виду тот человек, которого предположительно можно называть «Диксон». К кому ещё мог обращаться арестант, только что получивший пространное рассуждение и своё место назад, угадать спонтанно трудно, поскольку в социальном контакте участвовали только три человека.
— Представляется очевидным, что я не могу принадлежать к роду Armoracia, если принять за аксиому, что Вы не страдаете определённым нейродегенеративным или же любым иным заболеванием, для которого может быть характерна аллопсихическая деперсонализация, — в привычной манере начал вещать, изливая логические рассуждения свои великие, Этель, — а значит, остаётся последний вариант. Исходя из базовых познаний в вопросительных конструкциях и знания такой фразы, как «что ты за человек», гипотетически я могу заменить «человек» на «хрен» и получить Ваш вопрос — либо то, что на него похоже. Основная сложность, признаться откровенно, заключается в том, что с большой долей вероятности Вы употребили некоторое сленговое выражение, точного значения которого я не знаю, пускай, как уже сказал, и могу предположить, что таким образом Вы запрашиваете некоторые личные данные — от стандартного набора «имя, возраст, профессия, краткая биографическая справка», а если учитывать также специфику места встречи, то также статью и срок заключения, до полноценного психологического портрета. Боюсь, что Вам придётся уточнить, какого рода сведения Вы намерены получить, однако сразу разочарую: дать сравнительно достоверную информацию о своём психологическом портрете я вряд ли сумею, поскольку в своё время никогда не интересовался, что пишет обо мне штатный психиатр, но если Вас интересует наличие у меня психических расстройств, то о таковых я бы, конечно, предпочёл не распространяться.
Тем временем Этель ничуть не отвлекался от своей первостепенной задачи — раскладывания еды в соответствии с размерами частиц, которые планировал подвергнуть перевариванию, и их цветовой гамме; впрочем, одно занятие в данном случае другому не мешало.
— Этель Рей, если Вам необходимо моё имя для налаживания контакта, хотя я не считаю концепцию личного имени оправданной. Тридцать три года. Де-юре сижу за шпионаж в смысле формы государственной измены и раскрытие государственной тайны, а де-факто — за уничтожение государственной собственности… И я буду весьма благодарен, если Вы не станете шутить про Этель Розенберг. Правда, это уже не смешно давно. И между мной и данной персоной нет сходства.
Кроме, конечно, имени и преступления.
— Если этого достаточно, то так и скажите.

Отредактировано Ethel Rey (2018-03-11 19:58:33)

— Ты вообще нормальный?
— Нет, — и это было единственное, что позволил сказать Этель до окончания монолога такого же заключённого, как и он сам. На самом деле, Этель был или казался весьма вежливым и деликатным слушателем; он всегда — по пальцам можно пересчитать исключения, основанные на том, что понимание того, завершён строго определённый модуль или нет, периодически страдало от неисправимых багов — давал возможность высказаться максимально объёмно и закончить логический блок, из-за чего имел привычку ждать около десяти секунд, если беседа отличалась размеренностью и неторопливостью, после издания собеседником последнего звука — сказать того же о человеке напротив он, к сожалению, не мог.
Чего он на дух не выносил, так это перебиваний.
— Я отлично осознаю, что на данный момент времени и на ближайшие двести девяносто восемь месяцев, пятнадцать дней и двадцать часов нахожусь и буду находиться в тюрьме и что выйду только к две тысячи тридцать четвёртому году, если Вас это интересует, — он употребил Future Perfect Continuous, время, употребляемое в письменной речи настолько редко, что можно было бы причислить к каким-то атавизмам-архаизмам, а в устной и вовсе не звучало. Очевидно, подразумевалось, что какая-то часть срока уже прошла. — Но я же никого не обматерил… — совершенно растерянно произнёс он на несколько тонов тише, чем предыдущие и последующие слова. — Что значит «раскатают»? — на всякий случай уточнил Этель. Привыкать к тюремному жаргону оказывалось из раза в раз делом непростым.
Как оказалось, «раскатают» было не единственным словом, не вполне оставшимся понятным: Этель имел привычку, и трудно сказать, насколько дурную при данных обстоятельствах, уточнять все моменты, ускользнувшие от его понимания. Он никогда не делал вид, что ему всё предельно ясно, поскольку, как показывала беспощадная практика, пробелы в знаниях аукались в самых неожиданных областях.
— Боюсь, Вас следует уточнить, что подразумеваться под «дружить». Весьма вероятно, что это тоже жаргон, — Этель окончательно разобрался с сортировкой пищевых частиц и только сейчас начал заниматься макрофажеством. — И я не могу есть в случайные промежутки времени. Нужны строго определённые.
Да, он мог показаться ещё более сумасшедшим, чем уже. Не стоило недооценивать талант.
— Я не имею права разглашать данную информацию, — несмотря на фактический разрыв рабочих отношений с правительством и армией США, доктор Рей по-прежнему оставался связан определёнными обязательствами, которые обязан неукоснительно соблюдать. С другой стороны, теперь он официально заключённый… и вроде бы ничего не угрожает. Ну, кроме опасностей тюремной жизни, о которых Этель имел смутное представление; по крайней мере, скорее всего, здесь нет террористов, которые намереваются использовать его и отрубить голову на камеру. Нет же, правда? — Я… был, — произнести, подтвердить прошедшее время оказалось ещё тяжелее, чем привыкнуть к новому языку, ведь он всегда ассоциировал себя, в первую очередь, с профессией, а потом уже со всем остальным, — военным микробиологом. Вирусолог, если конкретнее. Занимался созданием биологического оружия. Максимум могу ещё назвать специализацию — вирусы-нейротропы, но не более того. Да и… Не очень это интересно. Ещё и глупо. Это был самый тупой поступок в моей жизни.
Он плавно съехал со сложных предложений до простых, сокращая их, выбрасывая лишние звуки, пока вовсе окончательно не примолк, благоразумно принявшись за еду из опасения сказать ещё чего-то лишнего, хотя и без того понятно, насколько он переживает из-за потери работы. Этель жил, Этель дышал работой, а большую часть времени — и вовсе только ей одной, до появления в его размеренном существовании Ханса. Наверное, так и просидел бы всю жизнь среди куриных эмбрионов, лабораторных животных, смертоносных штаммов и микроскопов, свет весь белые игнорируя и не замечая ничего более интересного.
— А Вы? По какой статье Вы сюда попали?
Добавить какой-либо живости не получилось, но вряд ли это должно собеседника хоть немного удивить: несмотря на сравнительно адекватную интонацию, ничего вразумительного с точки зрения экспрессии Этель Рей в произношение не вкладывал.
— Как Вас вообще зовут?

Когда мистер Диксон сказал, что избил кого-то с особой жестокостью, Этель ничуть не изменился в лице; он вообще редко показывал мимикой что-нибудь мало-мальски интересное, примечательное и важное — мгновения назад он невольно распахнул глаза шире, не ожидав, что за слова, которые не несли в себе никакой негативной коннотации, можно (Рей процитировал мысленно, поскольку не вполне понял) убить на месте или испортить всю оставшуюся жизнь разными способами. За слова? За речь? За то, как и что он говорит? Пришлось моргнуть и честно постараться осознать снова, что он услышал именно то, что услышал. И что сенсорные системы не подводили его снова. От мысли уточнить, правильно ли понял, пришлось отказаться. Не то чтобы он боялся, что его «раскатает» лично мистер Диксон…
— Медблок мне не поможет. Конечно, можно было бы смягчить сопутствующие симптомы атипичными антипсихотиками, применять селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, которые могли бы… лечить стереотипии и ограниченные интересы, но я лично не вижу в этом смысла, — почти флегматично констатировал факт Этель. — На данный момент не существует лекарства, которое способно лечить центральные симптомы моего… — секундная заминка, — …нарушения развития. Официально у меня синдром Аспергера, — на всякий случай решил уточнить Этель, чтобы не возникало превратных толкований его слов. Раньше он не любил распространяться о том, что абсолютное большинство полагало заболеванием и всячески паталогизировало; в последнее время отношение к собственному диагнозу начало неторопливо меняться. — Хотя, должен заметить, этот диагноз поставлен не вполне верно: у лиц с синдромом Аспергера, как правило, не обнаруживается задержки речи в детстве… Но, опять-таки, до сих пор не понятно, оправдано ли использование двух терминов — синдром Аспергера и высокофункциональный аутизм, я имею в виду. Вполне вероятно, что описываемое различие в речевой функции является не диагностическим критерием, а статистическим явлением, о я всё же не специалист, чтобы что-то утверждать. Но, в любом случае, и лечение высокофункционального аутизма не проводится медикаментами: предпочтение до сих пор отдаётся когнитивно-поведенческой терапии.
И правда, Этель Рей никогда не проходил медикаментозной терапии, по чему на суде потом проехались отдельно. Его максимум — психотерапия, не показавшая в его случае особо заметных и сколько-нибудь значимых результатов. И да, эту тему в суде тоже долго мусолили: одна сторона пыталась перевалить ответственность за дурной поступок Этеля на его психическое состояние, а другая сторона — доказать, что, наоборот, данное заболевание не ухудшает интеллектуального развития настолько, чтобы подсудимый не понимал, что творит, и не осознавал последствий своих поступков.
— Вы проигнорировали мой вопрос про значение глагола «дружить», мистер Диксон, — с абсолютно серьёзным выражением лица заметил Этель. Он сталкивался с невнимательностью, да и сам мог допускать досадные ошибки, особенно связанные с усталостью и последующей потерей остроты восприятия; более того, он не мог исключать наличия у мистера Диксона некоторых нейродегенеративных заболеваний, пока никто не заявил обратного.
Сам он точно так же проигнорировал обращение «мальчик». Вроде бы Этель назвал свой возраст… Неужели мистер Диксон настолько старше? Чуть прищурившись, Этель скользнул взглядом по его лицу, избегая прямого зрительного контакта, и задержался только на пару мгновений, затем вновь опустив глаза и больше их не поднимая на собеседника. Ну, в общем-то, выглядел его собеседник не так уж молодо — не то жизнь тщательно потрепала, не то правда просто немолод. С другой стороны, правильно определять возраст по внешности он никогда не умел и на навыки свои в этом плане не полагался ни в коем случае, вскоре отставив попытки осознать глубинный смысл в подобном обращении к нему.
Никаких других причин он не рассматривал по той простой причине, что в социальных взаимодействиях разбирался откровенно ужасно и не понимал всех скрытых мотивов. Обыкновенное нежелание говорить? Употребление сленга без знания точного значения? Желание поиздеваться? Намерение скрыть истину? Наличие материальной базы, то есть, к примеру, те же стремительно погибающие нейроны, делали мир несколько проще и понятнее.
— Ваш голос я точно запомнил, мистер Диксон. Насчёт Вашего лица, сколько бы примечательным оно ни было, ничего обещать не могу.
Этель внимательно изучил серый пластиковый поднос и убедился, что не оставил на нём пищевых частиц, годных к употреблению. Он точно знал, сколько сейчас времени; по привычному расписанию сейчас нужно было заняться работой над монографией или же работой в лаборатории, но привычное урезалось до минимума.
И можно ли просто взять и уйти? Или есть какие-то определённые договорённости на покидание столовой? Где с ними можно ознакомиться? Нарушать правила он не любил и особенно не любил в том случае, если таковые где-то фиксировались.
— А есть какое-то конкретное время, в которое можно покинуть столовую? — он вновь уточнил и вновь на всякий случай. — Не то чтобы мне не понравилось в карцере… Там хотя бы сравнительно тихо.

Этель не имел ни малейшего представления о том, насколько сильно утомлял нормальных людей своим обществом; ещё в университете преподавательница риторики качала постоянно головой: «Аудитория не готова к таким выступлениям. Вы не подготовили аудиторию к своей речи, Этель, и за это, а также за монотонное изложение, я снимаю с Вас два балла». Да и, откровенно признаться, его общество большую часть времени составляли либо коллеги, привыкшие к подобной манере изложения материала или изъяснявшиеся способом аналогичным, либо личности, способствующие скорейшей отставке лейтенанта Рея, либо Ханс, готовый терпеть, казалось, любые выходки.
Кроме той, которая привела к тюремному заключению, несомненно.
Он упёрся руками, примерно плечелучевыми мышцами, в край стола, слегка наклонившись вперёд, но при этом избегая прямого зрительного контакта; казалось, он не с мистером Диксоном, сидящим ровно напротив, говорит, а с кем-то далеко сбоку, а то и вовсе за правым плечом упомянутого человека, из-за чего требовалось направить взгляд в соответствующем направлении.
— Не ссориться достаточно сложно… — осторожно, с намёком на непонятное переживание, не обладающие строго определённым названием, заметил Этель, знавший себя не так уж и скверно, чтобы ошибиться с простым выводом: людей вокруг него концентрировалось крайне мало, и вероятность того, что виноват был каждый человек, кроме него, стремилась к нулю, если даже не к минус бесконечности, что, к слову, не слишком по канонам тервера. Таким образом, он с некоторой степенью уверенности мог определить, что отталкивала его персона, а не отталкивалась чья-то чужая. А уж как звучало… Наверное, страшно по-детски. Но, с другой стороны, удивительного мало: Этель отлично осознавал, что и близко не развит эмоционально на официальный, паспортный возраст. Отсюда и множество проблем с поведением, отсюда и трудности воспринимать Этеля не как нечто средне-переходное между ребёнком и подростком, не способным избавиться от огромного списка капризов, а как серьёзного доктора наук возрастом под сорок лет.
— А что Вы считаете полезным, мистер Диксон? — он слегка оживился. Речь зашла о работе, а работа, которую умел выполнять Этель, доставляла ему мало с чем сравнимое удовольствие. Разве что с обществом Ханса. — Не вполне уверен, что Вам пригодится широкое разнообразие навыков работы в вирусологической лаборатории… Да и вряд ли что-то из естественнонаучного цикла окажется полезным.
Этель представлял внутреннюю структуру тюрьмы чрезвычайно смутно, чтобы догадаться, что его богатейшие познания в органическом синтезе многого стоят, если правильно подать.
— Я же сказал, что осталось мне от изначального наказания девяносто восемь месяцев, пятнадцать дней и двадцать часов. Дали двадцать пять лет. А у Вас?
Возможно, стоило поблагодарить суд, что не пожизненное. Приключались с Этелем вечно неприятные вещи; впрочем, видимо, всё плохое — это следствие слишком хорошей личной жизни, оставшейся далеко за пределами военно-морской объединённое тюрьмы Чесапик… И когда он сможет в ближайшее время хотя бы увидеть Ханса? Этель честно старался думать о нём как можно меньше, всерьёз опасаясь упасть в депрессию; чем меньше рефлексии, тем высшая нервная деятельность здоровее и счастливее, поскольку исключается ситуация, при которой осознаёшь весь безысходный ужас нынешнего положения.
Что бы ни говорил мистер Диксон, Этель считал, что оказался в самом плохом месте не потому, что он мог с чем-то сравнить, а потому, что концепция заключения — это уже самое плохое по определению. Скорее всего, он правда не имел аналогичного опыта для сопоставления условий; скорее всего, оказаться в… Сабанете? Диярбакырской тюрьме? ADX Florence? Острове-тюрьме Рикерс? Он читал, что в ADX заключённые проводят двадцать три часа в камере и что почему-то это считается очень жестоким — жестоким настолько, что заключённые сходят с ума от недостатка сенсорной информации.
А Этель поймал себя на мысли, что предпочёл бы подвергнуться такой социальной изоляции, а не выживать в обществе людей… Он моргнул и нахмурился, проследив взглядом за крайне заинтересовавшим его, слишком знакомым по походке человеком. Ничего хорошего спонтанное узнавание не предвещало, но Этель не вполне удачно сделал вид, что ничего и никого не заметил.

Отредактировано Ethel Rey (2018-05-12 21:57:11)

Этель имел множество дурных привычек, но одной из наиболее паршивых, пожалуй, была склонность периодически отключаться от реальности по совершенно различным нуждам; и отключение это происходило и самопроизвольно без чёткого провоцирующего фактора и внятой этиологии процесса, и по его основательному волевому желанию, и из-за действия стрессоров экстремальной силы воздействия. В любом случае, факт оставался фактом: он мог начать «плыть» в неведомые дали, уносимый тоннами мысленных потоков в измышления, а в последнее время и самые низкие рефлексии, даже посреди разговора, как то почти получилось сейчас. Мистер Диксон несколько раз назвал его по имени, тем самым утаскивая обратно в неприглядную реальность и вынуждая в ней закрепиться, и Этель снова сосредоточил всё имеющееся внимание на нём, ухватывая нить разговора и переводя его в активные вкладки. На самом деле, сравнивать мозг с какими бы то ни было техническими устройствами и их частными проявлениями доктор Рей терпеть не мог; он считал, что организм похож на организм, что мозг похож на мозг, что мозг не компьютер, что компьютер не мозг, и так далее, и тому подобное, и до бесконечности уточнений, конца и края коим не видать, но именно сейчас самым позорным для себя образом сравнил бы протекающие в его сознании процессы со множеством открытых вкладок в браузере, причём из одной (ещё надо понять какой) доносилась музыка.
— Слушаю, — невольно отозвался он после первого «послушай-ка», равно как и после второго, глядя теперь куда-то в сторону и немного вверх, чуть-чуть не перебегая взглядом на потолок, как будто там написано или нарисовано нечто крайне занимательное. Этель стабильно косился на мистера Диксона, слушая его слова, а потом его понесло в устные рассуждения, которых уже можно начинать от него ожидать, но приготовиться к таковым морально в течение первого же дня знакомства абсолютное большинство не могло. — Мистер Диксон, — планировался слегка укоризненный тон, поскольку доктор Рей любил, когда его слова запоминаются, но вышло, как и всегда, тоном никаким, — я же сказал, что моя специализация — вирусология. Я не чистый гений фармакологии или органической химии, у меня нет высшего фармацевтического или химического образования для того, чтобы уметь изготовлять все лекарства, существующие на свете. Более того, уверяю, вероятность существования в этом мире специалиста, способного к грамотному синтезу лекарственных препаратов всех наличествующих на данном этапе развития химико-фармацевтических наук фармакологических групп довольно-таки мала. Невозможно охватить весь спектр в одиночку: потому и разработкой новых лекарственных веществ занимается огромное количество людей, и дело не только в том, что на разных этапах испытаний задействуются разные специалисты. Было бы неплохо, если бы Вы конкретизировали запрос, потому что, к примеру, крайне маловероятно, что я смогу синтезировать грамицидин, рифамицин, блеомицин, цефалоспорины пятого поколения… Да, в общем-то, многие антибиотики. В конце концов, для синтеза чего-то более совершенного потребуются бактериальные культуры, хотя, может, с синтезом амикацина, конечно, что-то бы и получилось… — Этель задумался, сощурившись. — Опять-таки, всё упирается в то, что конкретно Вам интересно, потому что распределять все знакомые мне лекарственные вещества на «умею» и «не умею» я могу ужасно долго.
Вопреки всему сказанному о специализации, Этель, похоже, не то чтобы совсем не разбирался в органическом синтезе. Донести он намеревался иную мысль, и она конденсировалась в простом и коротком: «Конкретизируйте запрос, если не хотите выслушивать далёкую от краткости характеристику имеющихся у меня навыков и познаний в органическом синтезе в алфавитном порядке, от вегетотропных средств с литиками и миметиками и заканчивая регенератами и репарантами».
— Ещё, наверное, не смогу метотрексат, дактиномицин, брадикинин…
Он вновь задумался, основательно, и выглядел ужасно растерянным, как человек, которого требуют срочно рассказать всё про глобальную тему, которую изучают на протяжении двух-трёх курсов в университете. В каком порядке он называл препараты, сказать уже никто не сможет в этом мире: думал Этель стремительно, отсекая варианты и просматривая схемы синтезов, запасённых в его голове и снабжённых не только многими личными комментариями, но и ссылками на способы добычи прочих реагентов и катализаторов.
— Правда, уточните. Я не могу охватить так просто весь курс фармакологии за пару минут, я ведь не компьютер. Но знайте: если Вам требуется антибиотик, который невозможно получить без соответствующей бактериальной культуры, то тут я ничего поделать не сумею, к сожалению. Вряд ли кто-нибудь, пусть даже ради высших научных целей, станет разбрасываться культурами, чашками Петри, средами, бакпетлями и прочим мелким инструментом, термостатами… А зачастую формулы у них такие, что неторопливый и последовательный синтез не поможет, — он покачал головой. — Я уже пытался этим заниматься на втором курсе, не вышло ничего, имеющего практическое применение или по крайней мере статистически значимого. Времени отняло страшно много, выход не превышал пяти процентов, а степень очистки настолько желала оставлять лучшего, что даже мышам жаль вводить было: что только ни обнаруживалось в примесях…
Этель и правда не знал, что от него требуется. Тот же эн-метил-один-фенилпропан-два-амин имел простое строение, поддавался синтезу легко; с кодеином, кокаином, морфином и кетамином он бы, пожалуй, тоже недурно справился, но вот героин — это уже спорно.
А вообще, каков вопрос — таков ответ.