Остатки деревни уничтожили одним точечным авиаударом, а тела уничтожили по всем правилам ликвидации заражённого биоматериала крупного размера: такой большой объём полагалось сжечь в крематории, внутри печи с температурой под восемьсот градусов, которым была оборудована база ввиду специфики проводимых на таковой исследований. Трупы они старались вводить по одному, несмотря на то, что более значительная погрузка могла ускорить процесс, но никто не решался торопить события. Этих людей нельзя похоронить в соответствии с их обычаями, да и никто толком не знал их обычаев: похоже, остатки кладбища уничтожило взрывной волной и прочими поражающими факторами взрыва. Сначала вспыхивали волосы, затем лопались глаза; тела конвульсивно дёргались, каждый откидывал голову, как будто дрожал в опистотонусе, назад, а скрещенные прежде на груди руки будто начинали колотить погребальную огненную коробку. Кто-то присаживался в печи, кто-то только сгибал ноги в коленях и бёдрах, но нижние конечности всё равно сгорали — сгорали вместе с руками, лицами и головами, у которых раскраивались черепа из-за расхождения швов. Вскипала разогретая кровь, вырывалась бурно через глаза, нос, уши и брызгала изо рта. На груди проступали белые рёбра, быстро коптившиеся, и следом лопался череп, обнажая воспламеняющийся борной зеленью. Тела не держали конечности: они им больше не понадобятся; костяк догорал и тлел, но пепел ещё отчасти сохранял очертания костей, упрямо не разваливаясь окончательно. Внутренние органы охватывало огнём; в конце горели мозг, лёгкие, желудок, почки и печень.
И так сто сорок три раза.
На момент огненных похорон доктора Рея изволили выписать, убедившись, что патоген полностью выведен из его организма и что он сам не является ходячей бомбой, способной в любой момент положить начало эпидемии на территории базы. Кроме него не заболел никто, и разработанная его командой вакцина в самом деле показала себя с наилучшей стороны, а Этелю осталось только смотреть на заросшие ногтевые пазухи и в очередной раз попытаться убедить себя в необходимости перестать грызть ногти. Нельзя в микробиологическую лабораторию с открытыми повреждениями, а он совсем и забыл об этом… Он потёр болезненно виски, попытавшись сосредоточиться и отбросить мысли об ужасных последствиях нарушения правил техники безопасности. А если бы он умер? Если бы медицинская бригада не смогла вырвать его из клинической смерти? Этель мелко задрожал, и сердце забилось чаще, а лёгкие болезненно сжались; весь мир сосредоточился на тугом, спутанном клубке невнятных мыслей и опасений. «Паническая атака», — со всей кристально ясной отчётливостью вдруг подумалось ему. Когда-то, ещё на первом курсе, бывшая одногруппница одолжила ему томик по нервным и психическим болезням; она потом перевелась на нейробиологию, как и хотела, а синяя книга почему-то оказалась в личном пользовании Этеля — кажется, это называлось подарком. Потому он и смог сейчас сориентироваться, пускай, как бы ни упрямился, не мог воздвигнуть вокруг себя защитные стены дворца своей памяти. Поэтому — исключительно короткая мысль, пропитанная безысходность и острым осознанием: «Паническая атака». Посттравматическое стрессовое расстройство.
Да уж, смерть к хорошему не приводит.
Чтобы как-то унять сердцебиение, Рей воспользовался проверенным методом в виде рефлекса Ашнера и болезненно надавил на глазные яблоки. Практически всегда ему становилось легче, но сейчас — исключение, поэтому он, окончательно потерявший ощущение времени и адекватное сознание, дрожал и задыхался, забившись в угол небольшой комнаты, давившей нещадно со всех сторон. Он слышал лишь своё сердце и мучительное: «А если бы Ханс не успел дотащить меня до врачей?»; он продрог моментально, пускай и находился в экваториальном поясе планеты. Больше всего Этель прямо сейчас боялся умереть — одна мысль о смерти вызывала у него неконтролируемые слёзы и провоцировала какие-то нереальные, удушливые воспоминания о ста сорока трёх людях, нашедших окончание своей жизни в геморрагической лихорадке, которую он сам на себе перенёс. В какой-то момент Этель не смог осознать самого себя; он не мог заставить себя понять, что все события, мелькавшие перед глазами, произошли именно с ним, а не с кем-то другим, и пёстрая лента отвратительных дней вдруг стянула удавку с шеи. Картины словно не принадлежали ему; словно он смотрел кино, главный герой которого просто похож внешне на одного из многих зрителей.
И всё же. А если бы Хансен не успел?
01.06.2006
04:59
— Скверно выглядите.
Этель поднял взгляд: он находился в таком утомлении, что прекратил воспринимать сон как необходимость. В какой-то момент вечера он страшно хотел спать, но в следующий момент, как каким-то мистическим дуновением, потребность во сне сдувало, и доктор Рей садился за работу, чувствуя себя необыкновенно бодрым. Он умудрялся не ошибаться в своих выводах; умудрялся не ронять инструменты; умудрялся разумно делегировать рабочие обязанности, как если бы находился на автопилоте, под покровительством мудрой системы жизнеобеспечения, способной как следует позаботиться об истощённом организме и не дать выйти из строя. Свои действия за последние недели он воспринимал только частично; а что не воспринимал, то перечитывал на следующий день в неизменной зелёной тетради на тугой резинке.
— Я знаю, доктор Хейг, — даже слишком громко произнёс Этель, тяжело моргнув. Ранним утром организм вновь требовал сна, но, стоило лечь, как любое намерение закрыть глаза как рукой снимало, и он оказывался в силах только смотреть в потолок, пока не заболят пересохшие глазные яблоки.
— Вам точно не нужен отпуск?
— Не нужен, — его голос звучал ровно и спокойно, как если бы с доктором Хейгом говорил человек, чья изоэлектрическая прямая в самом деле являлась прямой, а не нормальной ломаной, кривой линией. Он отхлебнул кофе и прищурился, глядя куда-то за спину коллеги. — У меня панические атаки.
— Тогда Вам нужен психотерапевт.
— Я знаю. Куда делся доктор Смит?
Доктор Хейг пожал плечами, тоже выпив крепкого кофе.
— К сожалению, я не обладаю данной информацией. Возможно, его перевели в другую часть. Может, спросите у полковника Плата?
Этель со смутным отвращением воззрился на еду перед собой. Нет, он не хотел есть; после еды ему становилось ещё хуже, чем после голодного обморока. Он старался такого не допускать по возможности, а потом насильно вынуждал себя есть, чисто механически пережёвывая пищу и позволяя нижним отделами желудочно-кишечного тракта справляться с работой по мере наличия энергии. Впрочем, иногда желудок сокращался и вынуждал пищевод проводить сдобренный соляной кислотой комок двигаться против закона всемирного тяготения. Мерзкого вида пища оказывалась смыта, а ротовая полость — вычищена, пока не улетучился пакостный запах рвоты и противное ощущение разъедающего эмаль раствора хлороводорода.
— Мне нужен не полковник Плат, — вдруг заявил доктор Рей, прежде чем резко отодвинуть от себя поднос с завтраком и с грохотом — стул. — Я скоро вернусь. Доктор Хейг, Вы за главного до моего возвращения, — как ни в чём не бывало продолжил Этель, прежде чем на ватных ногах отойти от стола. — Работайте по вчерашнему плану.
Он больше не доверял доктору Хейгу. Но сейчас… сейчас не та ситуация, чтобы спорить.
05:03
Ровно пять судорожных, бесперебойных, маниакальных стуков дрожащей рукой; он стучал так, как будто от того, услышат его и откроют ли дверь, зависела его жизнь. Возможно, так оно и было, хотя, определённо, не так критично, как в прошлый раз, когда он стоял перед этой дверью и исторгал кровавую рвоту.
— Мистер Хансен… Мистер Хансен, Вы можете отвезти меня на место деревни? Это очень важно.
Этель не вполне знал, что хотел там отыскать, но ему срочно необходимо место подумать. Нужно вернуться в строй — любой ценой; он обязан справиться со всем этим, чтобы все те люди не оказались бессловесными жертвами. Он чувствовал себя обязанным… отомстить, потому что почти не сомневался: почему бы ни вырвался KV-17 на волю, случайно и без помощи извне то не произошло.
Осталось только доказать.
Пусть они закрыли дело, пусть.
Нельзя сдаваться.

После короткого нервного возбуждения, выраженного наплывом необычайной решительности в отношении установления истины и незаконного принятия на себя полномочий следователя, который не был вызван и оказался назначен из личного состава вопреки правилам, закономерно и гармонично наступила фаза безразличия и апатичной истощённости: сил у него оказалось катастрофически мало для того, чтобы переживать нечто сравнительно длительный срок, и стоило их скрупулёзно экономить. Этель терял энергию и задумывался невольно о том, на что она уходила, и почему поддержание жизнеспособности запрашивало усилий сверх обычной меры; единственным разумным объяснением были пережитые недавно смерть и болезнь, от последний которой он не переставал мучиться, и, несколько удовлетворённый данной мыслью, доктор Рей отпустил на время этот груз, пускай он оставался тет-а-тет с более значительной проблемой: никто не назначал его следователем, он не имел права заниматься расследованием, но всё равно питал намерение нарушать предписания и установки.
Просто потому, что имел больше обязательств перед теми, к чьей гибели имел прямое касательство. Впервые что-то, что нигде не закреплено, ощущалось для него несравненно более важным, нежели то, под чем он подписался. Это настолько аномально для такого человека, как Этель Рей, что на одно короткое мгновение ему стало страшно от готовности сломать правила самым грубым образом; не подчиниться и сделать так, как... правильно?
Он сморгнул наваждение, прежде чем механически и слегка заторможено провести пальцами по тому, что всегда называл панелью, не погружаясь в терминологию автолюбителей.
— Но я не просил Вас делать мне подарок, — вперёд всего на свете заявил Рей привычно безэмоциональным голосом, одновременно не сухим и не враждебным, а просто-напросто чудовищно нейтральным, как будто бы он всю жизнь констатировал погоду и прописные истины в духе «дважды два равняется четырём в нашей вселенной с данными конкретными арифметическими законами» или «нельзя выпивать транспортный раствор для вирусов, когда там содержатся соответствующие частицы».
Дарение подарков в представлении Этеля было не столько трогательным интимным действом, предназначенным для выражения симпатии и заботы по отношению к близкому человеку, сколько социальной условностью, требовавшей непременного ответа, причём подарки обязаны равняться по количеству денег, который затратил первый даритель на эту ужасную авантюру, и количеству радости (величины временно безразмерной, но для Этеля условно измерявшейся в силе сердечной боли от неожиданности), принесённой конкретной вещью или событием (да, оказывается, и событие можно подарить, но, к счастью, и его тоже можно измерить в долларах США) одаряемому человеку. В общем и в целом, доктор Рей ненавидел ни делать подарки, ни их получать, несмотря на то, что один действительно близкий человек в лице полковника Плата у него имелся. Но полковник Плат придерживался приблизительно тех же воззрений, правда, сильно отличавшихся в деталях и главной мотивации, и называл обмен подарками не иначе как сантиментами. Что здесь такого излишне чувствительного, если всё сводится к простым подсчётам и кратковременной злости, всегда наступавшей после обнаружения непрошеного презента, Этель искренне не понимал, но спрашивать не решался.
— Что бы Вы хотели взамен, Хансен? — Этель так и не перешёл взгляд на собеседника, окончательно выпавшего теперь, когда он рискнул открыть бардачок и воззриться на причину острой досады и смущения, в итоге описанных лаконичным "мне не нравится, что я чувствую". Упаковка не нарушена — это Рей понял благодаря придирчивому всестороннему осмотру; он мог сделать вывод, что данный пакет не вскрывался, пускай на фабрике некто, возможно, не в единственном числе, трогал напёрстки грязными руками, оставляя на них легионы бактерий — в любом случае он намеревался сначала провести дезинфекцию, а уже потом пользоваться. — И как Вы умудрились найти нечто подобное в таком месте, как... — на миг доктор Рей сбился с мысли. — ...как секретная военная база, на которой я не наблюдал магазинов со... швейными мелочами?
Наиболее логичная его мысль звучала следующим образом: «Мистер Хансен увлекается шитьём», и Этель, невозможно обрадованный догадкой, тут же вопросительно таковую озвучил:
— Вы занимаетесь шитьём, Хансен? У меня никогда не получалось делать нечто подобное: необходима слишком... хорошо развитая мелкая моторика, а моей хватает только на удержание двух пробирок в одной руке и одновременное пересеивание культуры с одной жидкой среды на другую. Раньше я не понимал, как у людей получается шить, что-то лепить из глины или, например, наматывать на леску те цветные маленькие бусины, не порвав и не запутав при этом леску.
Он ненадолго замолчал, обдумывая дальнейшую фразу и размышляя, как закончить смысловой блок диалога и как обозначить, что он закончен и не требует дальнейших пояснений со стороны Этеля, что вовсе не эквивалентно желанию прекратить развивать тему для обеих сторон.
— А потом изучил соматосенсорные области головного мозга, и всё встало на свои места. Просто у меня повреждены данные области, а у кого-то они функционируют абсолютно адекватно. Собственно, поэтому я так и не выучил никаких иных языков, кроме латинского и английского: всё же мелкая моторика в силу анатомических особенностей больших полушарий связана с речью... Но Вы, наверное, это знаете? — тут нестройная интонация слегка скакнула вверх, как при вопросе, и доктор Рей оказался наедине с незнанием того факта, случайно это произошло или преднамеренно.
Он ведь всего на один миг отвлёкся на бурно зелёный, выжигающе ослепительные джунгли, стремительно скользившие слева и справа от хамви, конструкторы коей не озаботились удобным креслами; достаточно было лишь на краткое мгновение отвлечься на гамму звуков, ударившую в силой водопада, чтобы забыться и потерять нить разговора. Кое-как Этель припомнил, что изначально он принял подарок, и на всякий случай уточнил, дабы не возникало разночтений в его словах, по-прежнему не давая Хансену вставить и слова:
— На данный момент я не могу точно определить, как реагировать на Ваш подарок и что я чувствую по этому поводу, — Этель постарался произнести это максимально искренне, но получилось так, как получилось. То есть, обычно. То есть, не прохладно и без пренебрежения, но с категорически непонятными чувствами. — У меня алекситимия, — опять-таки, на всякий случай дополнил он свою реплику. Острый дефицит эмпатии вынуждал его говорить как можно более конкретно и выспрашивать детали эмоциональных реакций, поскольку он искренне не понимал, в какой момент социального взаимодействия ошибался.
Снова секундная заминка-перезагрузка.
— Вы можете говорить, если что.

«Мне просто захотелось отдать это Вам», — сказал мистер Хансен, имея в виду подарок, и Этель на самом деле впал в кратковременный ступор. Что значит «просто захотелось»? Как можно просто так взять и что-то сделать, не ставя перед собой конкретной цели — сделать что-то «просто»? Просто подарить. Потому что просто хочется. Ведь это так просто — взять и сделать кому-то подарок.
— Ханс, — снова попытался Этель, прежде чем пересилить себя, чтобы вылезти из машины. — Я не сказал, что мне не нравится подарок, — он цитировал, [b]— я сказал, что я не просил Вас мне что-то дарить. Мне не нравится сам процесс, то есть дарение, и его социальные результаты, в число которых наличие некоторого предмета не относится по понятной причине. Ведь наличие в моём владении некоторого предмета — это вещественный результат, который, скорее всего, будет положительным по определению, поскольку наличие некоторого предмета всегда лучше, чем отсутствие такового, —[/b] он сам не замечал, как повторялся и повторялся, чтобы только избежать двусмысленности. Вот начнётся сейчас устранять тавтологию — и Хансен может запутаться, а строить предложения ёмко и не излишне трудно Этель, наверное, разучился: слишком давно не преподавал.
Вот по чему он скучал на этой базе, так по университету и месту аспиранта, которое по определению требовало от него проведения лекций, семинаров и лабораторных работ помимо активного занятия научной деятельностью, должного вести за собой три публикации в год. Он и статей давно не писал, из-за чего прямо-таки ощущал, насколько стремительно теряет навык академического английского.
Объяснившись, что требовалось от него практически всегда, поскольку абсолютное большинство слов, реакций и действий вызывало у многих людей искреннее недоумение и не способствовало налаживанию адекватной коммуникации, Этель вышел из машины. Он достаточно оттянул момент для того, чтобы полностью собраться с силами. Он знал, что все страшные картины остались позади; что страшнее было увидеть ещё свежие результаты своих деяний и созерцать, как от таковых избавляются; однако пустошь вызвала у него невольную дрожь — а может, всему виной ненормально жаркий и влажный, удушливый воздух, противно обволакивавший, как замокшая от крови одежда, которую просто так не оторвать от своего тела. Голова немного закружилась, когда доктор Рей сделал несколько шагов вперёд и уверенно наступил на новую землю, как будто знал, что это не фикция и что глубоко под толщей почвы не кроется неприятной пустоты, могущей образовать обвал.
Нельзя сказать, что не осталось ничего; ещё живы воспоминания о том, как всё выглядело ранее; Этель закрыл глаза, на минуту забыв о палящем солнце, и восстановил в памяти картину, очистив деревню от трупов, ведь он застал её в таком состоянии. Перед мысленным взором развернулся макет, лишённый всякой жизни; доктор Рей настолько владел техникой дворца памяти, что, открыв глаза, на самом деле увидел на несколько мгновений, которых ему полностью хватило, деревянные дома с крышами из пальмовых листьев.
— Или засыпали, чтобы с орбиты не было видно, — Этель пожал плечами. — Интересно, над нами сейчас есть какой-нибудь спутник для дистанционного зондирования Земли? IKONOS-то давно запустили… Хотя он наш, — с некоторым сомнением изрёк доктор Рей, на этот раз даже не шелохнувшись. — Знаете, Хансен, у меня… Ужасно дурное предчувствие насчёт всего происходящего, — он чуть повернул голову, но не так, чтобы его было видно в профиль. — В этом мире существует множество ограничений. Например, самая жёсткая константа — это максимально допустимая в нашей Вселенной скорость, то есть скорость света. Вот хоть ты как извернись, но помчаться быстрее невозможно. Постоянная Планка как равняется шести целым и примерно шестистам двадцати шести тысячным джоулей-секунду, так и будет равняться в любой точке нашей планеты. И когда я говорю, что в лабораторных условиях для млекопитающих, относящихся к виду Pan troglodytes, инкубационный период KV-17 может составлять от двадцати до двадцати восьми часов, от продромы до выраженной болезни — от трёх до десяти часов, а летальный исход наступает в течение двух-семи часов, то так оно и будет. Так оно и будет, — повторил доктор Рей, — для этих самых обезьян, влияние на которых некоторых существенных условий зафиксировано на определённом значении: и влажность воздуха, и количество света, и качество корма, и количество воды, и двигательная активность, и ещё многие, многие и многие факторы, которые мы отслеживали. Но для людей…
Он ненадолго замолчал.
— Но для людей будут совершенно иные временные промежутки. Для людей, у которых мы обнаружили цирроз, которые просто не может возникнуть, хорошо, пусть за максимальное определённое нами время, то есть за сорок пять часов, не возникает. Мы обнаружили цирроз и у Питера, того самого, который некоторым не уставленным на данный момент образом умудрился сбежать, и я со всей ответственностью заявляю, что лично заразил его ровно три месяца, десять дней и двадцать один час назад. Вот у него мог развиться цирроз — более того! У него была гепатоцеллюлярная карционома, я проверил это несколько раз. И я верю, что, учитывая некоторые специфические особенности KV-17, о которых не имею права распространяться, что таковая могла возникнуть у Питера за чуть более, чем три месяца. Однако я не верю, я никогда не поверю, что у человека может развиться цирроз за столь ничтожный период времени, прошедший после побега Питера…
Этель нервно заходил вперёд и назад, заложив руки за спину.
— Не важно, как сбежал Питер: он не виноват, и мне следовало понять это раньше, — он снова обвинял себя в том, чего предвидеть никак не мог. — Но я не смог и поддался панике. Впрочем… Заражённому всё равно не стоило спокойно перемещаться по лесу, — доктор Рей кое-как выдохнул и остановился напротив Хансена. — Я не знаю кто… Но… KV-17 оказался чьими-то усилиями за пределами лаборатории раньше, чем мы могли подумать. Эта глупая попытка прикрыть заражение побегом Питера… Как же она глупа! — он вспыхнул всего на миг, но остыл моментально. — Но зато подействовала: я на самом деле поверил. Вышло так, что у меня не было времени подумать — ни у кого не было времени подумать и осознать, что здесь что-то… Что-то нечисто.
Он посмотрел на Хансена, правда, по-прежнему избегая взгляда глаза в глаза.
— Ханс, мне нужна помощь. Кто-то их всех убил. Кто-то с нашей базы. Поэтому я и попросил Вас выехать сюда: не стоит обсуждать такие вещи прямо на базе, я ещё не совсем сумасшедший. И я совершенно не знаю, что делать. Мне нужна помощь, — повторил он ещё увереннее.
Правда, затем он рухнул, как подкошенный, схватившись за, как ему показалось, вздувшийся живот; речь-рассуждение выпила из него все силы, но что-то ему подсказало, что дело не только в жаре и в длительных устных измышлениях.
— …и, скорее всего, у меня сейчас обострилась та же проблема… — не то прохрипел, не то прошептал он.

— Я не медик, доктор Хоун, — на всякий случай напомнил Этель, не любивший, когда его начинают считать универсальным человеком энциклопедических познаний, как Леонардо да Винчи. — Но я всё же помню, что моё состояние, — он подразумевал, разумеется, ишемическую болезнь сердца, — является противопоказанием для пересадки печени, причём абсолютным. Нельзя… производить пересадку. Чья это идея?
— Я понимаю, — кивнул Хоун, привычным жестом поправив очки. — Доктор Рей, у Вас снижен альбумин до ровно тридцати грамм на литр, а протромбиновое время составляет пятнадцать секунд. Не мне Вам объяснять, что ещё две секунды сверху, и риск летального исхода при кровотечении, которые у Вас и без того проходят крайне тяжело, составил сто процентов ровно. А идея принадлежит полковнику Плату. Поскольку у Вас высокая степень риска, — Этель скривился: лучше бы доктор Хоун выражался в цифрах, — у Вас приоритет на поиск донора. Опять-таки, HLA Ваш не самый редкий в мире, пускай и группа крови могла быть не первой отрицательной.
Лицо Этеля не изменилось, хотя, признаться откровенно, он опознал в себе ужасающий страх: ещё никогда он не боялся чего-то настолько. Он знал, что вероятность прожить пять лет после операции составляет семьдесят пять процентов; около сорока процентов, что проживёт двадцать лет, и эти цифры не утешали и утешать не должны были — знать с точностью по крайней мере до года проще.
— Я не хочу умирать, — честно высказался он, уже не посмотрев на доктора Хоуна. Интонация, выбранная для этого тезиса, находилась между двумя формально разными констатациями фактов: «сейчас идёт дождь» и «американское правосудие постоянно ошибается»; несмотря на то, что второй факт значительно более неприятен, чем первый, он всё же являлся данностью и частью объективной реальности, которая исправится нескоро, если исправится вообще, а значит, подчёркивался тоном незначительно.
— Никто не хочет, — максимально мягко попытался произнести главный медик базы, но его дружелюбный тон остался за пределами понимания человеческой речи Этелем. — Иммунодепрессивную терапию мы можем начать прямо сейчас: я ничуть не сомневаюсь, что печень Вы получите очень скоро.
Повисла недолгая тишина, которой Этелю сполна хватило, чтобы морально сдаться и покориться ситуации. А что он мог сделать? Грозно нависшая над ним смерть пугала неимоверно: в конце концов, ему только тридцать лет и у него было множество планов на жизнь, да и кто вообще по доброй воле согласится умереть, когда получить соответствующую помощь есть шанс? Хотя, разумеется, давать себе ложную надежду тоже не хотелось. Он мог погибнуть в результате геморрагии на операционном столе; новая печень могла просто не прижиться; более того, всю жизнь придётся употреблять иммуносупрессоры. Впрочем… Этель и так всю жизнь на таблетках. Парой-тройкой препаратов больше — это не так катастрофично. Подумаешь.
— Я должен что-то дополнительно подписать? — Хоун кивнул, показал место, где следовало оставить свой «автограф», и Этель, пробежавшись глазами по тексту договора, вынужденно подписался. — Доктор Хоун, Вы можете проверить совместимость моих препаратов с теми, которые придётся мне применять после трансплантации?
— Разумеется, — медик вновь кивнул. — Я Вас оставлю.
— …спасибо, — негромко произнёс Рей в спину доктору Хоуну; тот слегка повернул голову на источник звука.
— Это моя работа.
— Проверять совместимость моих медикаментов с теми, которые гипотетически придётся мне же некогда употреблять, причём в будущем, которого может и не случиться, — это не Ваша работа.
Доктор Хоун вздохнул, но оспаривать столь веский аргумент не стал.
А Этелю оставалось только бессмысленно смотреть в потолок; такие обязанности ему определённо не нравились, и если он чего-то хотел, так это снова вернуться в строй и поработать, в не валяться в очередной раз в медицинской палате. С другой стороны, сейчас он не находил в себе того странного, мучительного ощущения, когда вроде бы ничего не сделал, чтобы выпасть из планомерного рабочего потока, но, как ни странно, какое-то невразумительное, настойчивое переживание тревожило и мешалось, прочно укоренившись в голове. Что это такое, Этель не знал: никто ему не объяснял особенностей его эмоционального спектра, да и эмоционального спектра в целом, а в той же литературе встречались либо какие-то приземлённые односложные описания вроде «грусть», «радость» и «печаль», причём между первым и третьи ещё и существовала некая загадочная разница, либо настолько возвышенные, преимущественно в художественной литературе, что Этель никак не мог связать личные невнятные терзания с помпезными многострочными описаниями, призванными выворачивать наизнанку не то условное «сердце», не то мозги, ломавшиеся от ненормального количества странных аналогий и метафор, в которых доктор Рей, вообще-то, категорически не разбирался. Иными словами, он что-то чувствовал, но снова не знал, что конкретно, а значит, спасения от непонятного, но определённо не нового ощущения не существовало, и ему оставалось только как-то примириться и попытаться не задумываться, а ещё лучше — переключиться на продуктивную деятельность. Но под рукой не нашлось ноутбука, так что программирование и оптимизация имевшегося в их распоряжении софта отменялась; не отыскалось даже листочка с ручкой, чтобы излить личные измышления касательно монографии, посвящённой вирусам-нейротропам. Доктор Рей даже не мог быть уверен, что таковую законно опубликовать, но всё же написать решился: в ней концентрировался весь его опыт работы с таковыми. Именно они и стали причиной недоверия к иммунной системе в целом. Книг нет, читать нечего; сборника нетривиальных задачей тоже не оказалось. Не прошло и часа, как он отчаянно заскучал и скуке мгновенно проиграл; мозг кипел и бурлил, терзаясь ничегонеделаньем. Таким образом, занятий он себе не находил. Принявшись сочинять мысленно логические задачи, Этель грустно осознал, что задать их некому, а значит, весь смысл сочинительства пропадал; тогда он перешёл на монотонный счёт от нуля до трёх тысяч девятисот девяноста девяти, что являлось максимальным числом в римской системе счисления по той простой причине, что повторять более трёх раз одно обозначение нельзя, а значит, торможение произошло на MMMCMXCIX, то есть tres millia nongenti nonaginta novem, пускай и существовали специальные обозначения для значений больше порядка, такие, как quinque milia, decem milia, viginti milia, centum milia и decies centena milia. Лингвистическое безумие прервал вовремя появившийся Хансен, и на лице Этеля, кажется, появилась радость.
— Хорошо, что ты пришёл, — он почти улыбнулся. То есть попытался, но вышло, скорее всего, настолько незаметно, что можно не волноваться о том, что получиться могло скверно. — Я буду благодарен, если ты заберёшь из моей комнаты ноутбук и…
Он запнулся.
— Зелёная тетрадь формата А5, на резинке, не стикере написано «FW-23-N», и открывать её ни в коем случае нельзя, равно как и оставлять неизвестно где. Она лежит… Единственный шкаф, третий ящик. Возьмёшь стержень от ручки и аккуратно приподнимешь двойное дно, вставив стержень в специальное отверстие на нижней поверхности.
Если бы Этель знал, что в его комнате сейчас кто-то копался, он бы не был настолько неизменно спокоен.
— У меня печень отказывает, я не в порядке.

Доктор Эванс выглядела не лучшим образом; её трясло от истерических рыданий, да и оказалась она только в одной лишь пижаме, хотя не позволяла себе, в отличие от своего непосредственного начальства, появляться в подобном виде вне своей личной комнаты. Вся бледная, с синяками под глазами, она плакала без остановки, пока Этель заваривал ей чай на импровизированной кухне доктора Хоуна, уже успевшего покинуть медицинский блок. Когда он вернулся с горячим напитком, она уже совсем примолкла и лишь вздрогнула, стоило Этелю поставить чашку на низкий столик перед ней; он присел напротив, в кресло, поморщившись от боли в печени. Напряжение мышц, в частности лицевых; мучительное сердцебиение; учащённое поверхностное дыхание — похоже, ей и в самом деле плохо.
— Что произошло? — задал свой вопрос он, наблюдая за тем, как мелко отпивает чай женщина.
Само собой разумеется, что добралась в таком состоянии до медицинского блока доктор Эванс не самостоятельно; её привёл весьма мрачного вида мужчина, кажется, кто-то из базового обслуживающего персонала базы, впрочем, обученного самозащите гораздо лучше учёных, пускай и хуже, чем профессиональные военные — такие, как, например, капитан Хансен.
— Я не знаю, — она часто-часто заморгала. — Вы знаете, я не закрываю комнату на ночь… — о причинах подобного странного поведения доктор Рей был осведомлён: Эванс страдала ужаснейшей клаустрофобией, и знание того, она в любой момент может выйти в просторный коридор из своей «тёмной и душной кельи», похоже, несколько улучшало её состояние. Хотя, кажется, именно сегодня попытка облегчить своё существование сыграла с ней дурную шутку, и Этель, как ни странно, её понял: он сам обзаводился многими приспособительными механизмами, внезапно становившимися поводом для большего стресса, чем тот, от которого он отгораживался посредством таковых. — Кто-то зашёл… Не знаю кто, я ничего не разглядела… — она примолкла. — …он хотел меня убить… Капитан котиков…
— Мистер Хансен.
— Мистер Хансен, — механически повторила она. — Он меня спас… Он выстрелил тому в голову. Боже! На мне нет крови? Доктор Рей, есть кровь?! — Этель осторожно взял женщину за подбородок и осмотрел её голову и шею.
— Ничего нет, всё в порядке.
Итак, произошёл некоторый странный инцидент, о котором доктора Рея, четвёртого из наиболее значимых персона наравне с полковником Платом, полковником Россом и капитаном Хансеном, не соизволили проинформировать.
— А если бы он меня убил?!
Однако с этим он решил разобраться несколько позже: сейчас в приоритете оказалась доктор Эванс, на чьи слова он не успел одобряюще среагировать. Она едва успела отставить чашку, пролив добрую половину чая, и лишь после этого судорожно затряслась — очевиднейшая нервная дрожь; ни в коем случае не рекомендовалось обнимать, прижимая к себе, требовать немедленно успокоиться и взять себя в руки и заворачивать во что-то тёплое — именно по этой причине он не стал сразу выдавать ей плед. Он взял её за плечи и сильно, резко потряс в течение пятнадцати секунд, не переставая говорить абсолютно спокойны тоном, чтобы она не подумала, что на неё снова напали:
— Доктор Эванс, на данный момент Вы находитесь в безопасности, Вашей жизни ничто не угрожает. Человек, который напал на Вас, обезврежен, и даже если был кто-то ещё, то их ждала аналогичная участь. Вас никто здесь не тронет, и всё будет хорошо: можете мне поверить. Вы в безопасности, — повторил доктор Рей увереннее. — Вы слышите, что я говорю Вам, доктор Эванс?
— Да… — пробормотала она, смотря в пол.
— Как Вы себя чувствуете? — он медленно убрал руки и вновь сел напротив. — Вам что-то угрожает?
— Немного… — женщина замялась. — Немного лучше… — нервная дрожь плавно сходила на нет, столь же внезапно исчезнув, сколь внезапно и появившись. — Да, угрожает.
— Что или кто именно?
— Люди…
— Доктор Эванс, сейчас здесь только мы с Вами, и никого постороннего нет. На Вас никто не нападёт. Вам никто не угрожает. Никто не направит на Вас оружие. Вы в безопасности — здесь и сейчас Вы в абсолютной безопасности. Никто сейчас не появится и не станет Вам угрожать, — он нарочно повторял слова и целые фразы, как это и предполагалось по инструкции, от которой он старался не отступать ни на шаг, — Вас никто не тронет. Сделайте глубокий вдох, — он внимательно проследил за выполнением своих инструкций, — и глубоко, медленно выдохните. Снова вдох и снова выдох, никуда не торопитесь.
Им потребовалось никак не меньше десяти минут дыхательных упражнений, чтобы доктор Эванс несколько успокоилась. Наступила фаза истощения, и Этель помог ей перейти на больничную койку, бывшую более удобной для сна, нежели диван; доктор Эванс завернулась в хлопковое одеяло, и Рей деликатно накрыл её сверху пледом.
— Спасибо… — растерянно поблагодарила она. — Спасибо, доктор Рей.
— Всегда пожалуйста. Будьте добры, поспите и отдохните.
И она закрыла глаза.

Оставлять доктор Эванс в одиночестве он не стал, пускай и намеревался задать несколько интересных вопросов полковнику Плату; сначала следовало дождаться доктора Хоуна, чтобы тот присмотрел за учёной и, в случае чего, оказал более квалифицированную помощь, нежели действия в соответствии с нехитрыми статьями из интернета в духе «как помочь человеку, пережившему насилие» или «что не стоит делать при нервной дрожи». Как ни странно, всё это работало, и каждый раз, когда чужие советы, написанные внятно и по делу, срабатывали, люди начинали думать, что доктор Рей не такой уж и хладнокровный зануда, заинтересованный только лишь в вирусологии.
— Присмотрите за Эванс, — попросил не терпящим возражений тоном Этель только вернувшегося доктора Хоуна. Тот выглядел, за неимением лучшего слова, потрёпанным, и на его одежде обнаружилась пара пятен крови, особенного доверия не внушавших.
— Этель! — едва успел крикнуть вслед удаляющемуся мужчине врач.
Правда, среагировать Этель не соизволил. Остановиться — тем более.
12:42
— Полковник Плат! — не столько рявкнул, сколько громко произнёс с негативной коннотацией Рей, войдя в комнату при допросной, откуда можно было наблюдать через одностороннее зеркало за происходящим.
— Да что ж такое-то… — едва слышно произнёс упомянутый полковник. — Лейтенант Рей, Вы должны находиться в медицинском блоке. Вы помните об этом?
— А Вы обязаны уведомлять меня о происходящем.
Мужчина хмыкнул и принял самый невозмутимый вид, на какой только способна чисто военная выдержка.
— Тогда уведомляю: совершено нападение, некоторым диверсантам удалось выжить, капитан Хансен ведёт допрос.
— И как успехи? — только сейчас Рей перевёл взгляд на стекло. Отсюда он видел спину Хансена; его левая рука выглядела странновато, и Этель заподозрил, что отправленный за, казалось бы, такими незначительными вещами, как ноутбук и тетрадка, Хансен получил ранение.
— Молчит, — констатировал Плат. — Я считаю, что целесообразно применить иные методики допроса... Лейтенант Рей, а теперь извольте вернуться в медицинский блок: сегодня вечером Вас возвращают в США.
— Я в курсе. Позвольте мне понаблюдать за допросом.
Полковник Плат всё же кивнул — нехотя, но Этель не заметил.
12:46
Человек начал говорить спустя мучительно долгие минуты; переводчик внимательно слушал арабскую речь и негромко перевёл капитану Хансену, дословно процитировав:
— Мы и не собирались лезть в лабораторию: она охраняется похлеще, чем… — переводчик на миг замялся. — Драгоценное очко Вашего республиканского президента Адольфа Буша, недалеко ушедшего от обезьян-демократов и от поганых фашистов. Вы считаете, что можете всюду установить свою белую демократию. Это к Вам вопрос: чем Вы тут занимаетесь? Чем Вы смеете заниматься… снежки? Играетесь в демократию посредством биологического оружия? Кому на этот раз решили продвинуть свои принципы свободы и равенства?

— А пусть режут! — почти выплюнул презрительно пленник, не питавший никаких сомнений касательно продолжительности оставленного ему срока жизни. Возможно, это и выдавало ему индульгенцию на отчаянный кураж: смерти-то всё равно не миновать… или чего-то хуже, чем смерть. — Мне жаль только, что мы не смогли вывезти вашего главного умника. Такой же дерьмократ, как и вы оба, — он кивнул на капитана Хансена и решившего на этот раз синхронизироваться переводчика. — Так же не думает о жизнях сотен, тысяч, миллионов! А ты говоришь мне — парочку твоих друзей прирезали, и это повод для убийства. Поводом для чего тогда можно считать массовое убийство, которое вы совершили? Те массовые убийства, которые совершите? Мне жаль, — вновь с чувством произнёс он, — что я лично не отрубил вашему доктору Рею голову лично, на камеру. Раз уж до информации не добраться… До тех носителей, которые можно просто подключить в компьютер или перевести и прочитать… Всегда можно забраться кому-то в голову. Вгонять иглы под ногти и в глаза. Вырвать ноздри. Отрезать кожу и мясо — как это хотят сделать со мной твои обиженные снежки, капитан, — случайно ли возникло это слово, сказать трудно; оно могло быть как чем-то вроде обращения к человеку неизвестного звания, так и целенаправленной демонстрацией излишка знаний, — а потом лишить головы, показав всему миру, что бывает с умниками, прикладывающими руку к созданию оружия.
Наконец, допрашиваемый выдохся — может, не столько от переизбытка эмоций, сколько от пересыхания ротовой полости, вынужденной, кстати, именно по этой причине постоянно снабжаться слюной у особо болтливых гоминид.
— Что же… — произнёс доктор Рей. Моргнул он только сейчас, с трудом переключившись от весьма занимательного зрелища; перед мысленным взором снова возникли сжигаемые тела убитых его разработкой людей. Но, к сожалению, не было никого, кто мог бы дать ему прощение за это странное преступление… Разве что Ханс мог понять. — Если Вам интересно, то Джорджа Буша Адольфом называл в своём интервью от две тысячи третьего года Шамиль Салманович Басаев, — пока что никто не знал, что оставалось упомянутому жить всего восемь дней. — И мне кажется весьма… необычным, что такой человек называет меня доктором Реем, а не… как-то иначе.
— Почему? — в голосе полковника Плата звучало не удивление: он уже давно привык к странным реакциям своего протеже. Что-то другое, скорее безразличное и чисто механическое — привычка уточнять невнятные моменты у него имелась.
— Не могу объяснить рационально: просто режет слух. Да и я получил докторскую степень в декабре прошлого года… Не вручение Нобелевской премии, знаете ли.
— Просто кто-то собирал о Вас информацию, лейтенант Рей. Ничего удивительного, на мой взгляд, нет, — полковник Плат едва заметно повёл плечами.
— Ничего удивительного, на мой взгляд, нет, — не дразнение, а эхолалия, выдававшая высшую степень его беспокойства; если бы Этель умел читать взгляды, то он бы понял, что полковник Росс смотрит на него, как на злостного нарушителя субординации и дисциплины, которого пора срочно отправить на гаупвахту, — в том, что меня беспокоит тот факт, что кто-то знает, кто я, где нахожусь, и над чем работаю. И что эта информация доступна людям, — он указал на допрашиваемого за односторонним стеклом, — которые определённо не имеют отношения к самой верхушке власти — назову это террористической организацией, конкретно мне не так важно, кто они и чем занимаются. Меня волнует, что кто-то знает обо мне слишком много, и не важно, кто это.
Доктор Рей выдохнул, потерев устало переносицу: ненормально много переживаний выпало на обыкновеннейший день; события разворачивались настолько стремительно, что он даже не успевал как следует рефлексировать, а потому спешно отключил систему, ответственную за репереживание минувших часов и осмысление каждого микрособытия по отдельности и макрособытий единым, неразрывно связанным целым, решив, что непременно подумать о них когда-нибудь потом. Его отключение дошло до такой степени, что ожидаемое паническое «кто-то хотел меня убить, а я же и так переживаю панические атаки, связанные с клинической смертью» не возникло; звучало почти иронично, но сейчас Этель выдавал свои отсутствующие эмоции неизменно безучастным лицом. Умом он понимал, что стоит приличия ради выдать паническую атаку, но не выходило, как будто ему ввели литр раствора трициклических антидепрессантов или ингибиторов моноаминооксидазы — а может, и голубое пятно спонтанно атрофировалось, доктор Рей ещё не окончательно разобрался в биохимических и анатомических основах панических атак.
— Полковник Плат, сообщите, пожалуйста, капитану Хансену, что я хочу его видеть до моего отъезда. Пусть зайдёт ко мне в медицинский блок, если время ему позволит, — Этель не находил в себе желания слушать допрос дальше: он услышал всё, что должен был услышать, но никак не мог… обдумать, снова и снова натыкаясь на проблему отключения и страшного безразличия.
И он ушёл с самым невозмутимым выражением лица. Правда, не в медицинский блок, а заглянул в свою комнату: он должен был убедиться, что ничего не исчезло в суматохе, но вместо идеального, маниакально настойчивого порядка, всегда царившего вокруг доктора Рея, обнаружился какой-то совершенно невозможный полигон. Сломанные полки, порванные книги, разбросанные тут и там книги, валявшиеся в хаосе книги, перерытая одежда, самым грубым образом обследованные тетради, в изобилии водившиеся в ящиках письменного стола; Этель не поверил своим глазам. Он заметил пятна крови, но даже эта антисанитария не столь сильно вынесла его за пределы реального мира, как сотворённое с его личными вещами: кто-то их трогал грязными руками! Швырял их! Разбрасывал! Рвал! Доктор Рей готов был проигнорировать покушение на собственную жизнь, но когда обнаружил, что кто-то воспользовался его ванной комнатой, осознал, что это уже чересчур. У него и раньше проводили обыск — был такой неприятный опыт, но агенты работали в латексных перчатках! А сейчас он увидел даже чужие отпечатки на корешке Microbial models for drug metabolism, а Pharmaceutical Microbiology, которая ещё официально не вышла, но рукопись которой ему удалось получить окольными путями благодаря личному знакомству с авторами и участию в написании талмуда в качестве консультанта, достигла максимальной энтропии: вот уж зачем было выдирать скрепки, аккуратно державшие вместе отдельные страницы, и зажим, схвативший разрозненные части, Этель не знал, а понять, зачем ещё наступить на несколько листов, не мог тем более.
Аж дыхание от злости спёрло. Нет, он не сможет пребывать в США, зная, что здесь… здесь творится вот такое вот, для чего не существует слова.
И, недолго думая, Этель Рей педантично принялся за уборку, почти позабыв, что хотел встретиться с Хансом. Вряд ли он управится в одиночестве к выезду, но… Но не мог иначе поступить. И не мог попросить помощи: не хотел, чтобы трогали руками ещё больше.

Всего в научной келье доктора Рея располагались на многочисленных полках и объёмных шкафах сто две книги, заключённые, если округлить, на восемьдесят четыре целых и триста четырнадцать тысячных процента в твёрдые корки, так что суммарный вес крайне нескромной личной библиотеки получался приличным; Этель только что, на самом деле, задался вопросом, сколько килограммов целлюлозы успело пройти через его руки и можно ли считать это за посещение тренажёрного зала. Руки уже начинали ныть от судорожной работы: взять книгу, придирчиво протереть со всех сторон, прополоскать тряпку после каждого раза, положить в стопку, взяться за следующую, хотя, возможно, утомляла больше не монотонность и необходимость задействовать мышцы верхнего пояса свободных конечностей, а банальнейшая психологическая измотанность, которую он совершенно не мог осознать. Не от чего уставать; фактически, он ничего напряжённого за сегодняшний день не сделал, но хотелось, если признаться откровенно, упасть лицом вниз на кровать и закрыться одеялом, чтобы ненадолго спрятаться от окружающей действительности. Этот метод иногда даже помогал: Этель отменно умел прятаться, особенно от приёмных родителей, чтобы не влетело лишний раз, но сейчас он не находил в себе ни малейшего устремления заныкаться в самое непонятное место секретной базы, которое обнаружил ещё сорок шесть дней назад и решил считать личным уголком одиночества и тишины.
Этель не сразу обнаружил, что дверь открыта и что к нему явился всегда долгожданный посетитель — единственный, на кого он не хотел бы сейчас шипеть из-под одеяла с намёком: «Не прикасайся — убьёт, лучше просто отвернись и срочно эвакуируйся».
— Добрый вечер, — выдать некоторого подобия улыбки совершенно не получилось, да и интонация снова прозвучало ровно, по обыкновению безразлично, как будто Этель не с человеком, которому определённо симпатизировал, здоровался в который раз за день по привычке, а пытался вести себя вежливо с некоторым раздражающим субъектом. — Разрешаю, входи, — на миг он ощутил себя жертвой некоторой нежити, не способной грубо нарушать личное пространство.
Ещё в семнадцатом веке теолог Лев Аллаций описывал похожий на то, с чем возникла ассоциация у Этеля, миф: правда, согласно его версии, вампирообразная нежить нуждалась не в приглашении, а только в вербальном ответе, чтобы проникнуть в чужой дом — аналогичное наблюдалось и у древних греков, они называли данных существ вриколакисами, что представляло собой труп со вселившимся в него демоном. Считалось, что вриколакисы бродят в ночи и окликают людей, однако не способны повторить свой зов, так что умудренные опытом древние греки дожидались повторения, чтобы их не утащили в неизвестность. Более того, современные американцы начинали в пугающе стремительно возрастающем количестве верить в детей с чёрными глазами, которые якобы стучатся в дом или, например, в автомобиль с просьбой впустить их и каким бы то ни было образом помочь; Этель покосился на Ханса, но чёрных глаз не обнаружил. Совпадение, конечно, было бы забавным, особенно если учитывать, что иногда взгляд Ханса вынуждал его замереть и не двигаться — и трудно сказать, почему; но, с другой стороны, не капитан Хансен явился просить о помощи.
Пожалуй, имелось у Этеля к нему деловое предложение, больше звучавшее, как необсуждаемое решение, принятое без малейших обсуждений в одностороннем порядке, а субъект данной непонятной договорённости, возникшей в неизвестное время в неизвестном месте при неизвестных свидетелях, просто-напросто ставился перед фактом.
— Можешь брать книги и протирать их, — он кивнул на левую сторону, где, в соответствии с хитрой задумкой, концентрировались книги с грязными обложками, нуждавшимися во внимании. Вообще, Этель ненавидел, когда трогали его вещи; однако ради Ханса он постепенно начинал делать исключения. Два или три раза за минувшее время он просил у него принести ноутбук, всегда находящийся в легко протираемом чехле, и вроде, как казалось, ничего странного в том не наблюдалось, ведь большинство людей всё же нормально отнесётся к физическому контакту между чем-то не глубоко личным и индивидуальным и чужим телом; сегодня и вовсе затребовал принести не только ноутбук, но и тетрадь, однако она тоже, если вдуматься, была вещью не сугубо личной, а почти общественной из-за особого наполнения, принадлежащего не только доктору Рею, даже если он хотел бы иначе.
А вот книги относились к области едва ли не священного. Этель их нежно обхаживал и не терпел давать никому ничего «на почитать», но, опять-таки, Хансу досталась только возможность касаться корешков, а не заглядывать внутрь, перелистывать страницы, рассматривать личные карандашные заметки их владельца — до такой степени доверия они пока что не дошли, но это жёсткое, суховатое дозволение «брать и протирать» уже являлось прогрессом несомненным.
— Только надень перчатки, пожалуйста, — не отрываясь от тщательного протирания раствором, содержащим бактерицидное вещество, попросил Этель, кивнув на пластиковую упаковку одноразовых латексных перчаток. — Тряпку возьмёшь мою: я буду расставлять… У меня сложная сортировка, — положив очередную книгу к таким же толстокорковым, он протёр полку уже второй тряпкой, — сначала секция по алфавитному порядку, потом формат, причём все они соответствуют стандартным типографическим, поскольку неформатные и нестандартные книги я ненавижу, потому что они рушат всю мою систему сортировки и выбиваются корешками, затем год издания так, чтобы более современные изыскания оказывались ближе, а в конце уже по автору и названию, опять-таки, по алфавитному порядку. Мне нравится, что круг сортировки так красиво закрылся.
Он выставлял их неторопливо, но всё же сравнительно быстро, настойчиво прикладывая корешок к корешку, от большей к меньшей — по всей видимости, обозначениями начала и конца определённой секции служил либо резкий переход размеров, либо личная память местного жителя, причём второе вероятнее; и в то же время умудрялся сказать что-то о себе, не подозревая толком, что это является информацией о нём. Например, в длинном объяснении личной сортировочной системы можно отыскать важный момент: при намерении сделать книжный подарок обязательно нужно убедиться, что он соответствует стандартным типографичеким, а не взмывает резко вверх узким кирпичиком, который держать в руках и ставить на полку просто-напросто невозможно.
— А ты знаешь, почему бумажные форматы имеют такие странные, казалось бы, длины сторон? Он равняется одному к корню из двух, — невозмутимо продолжал вещание он, — при подобном соотношении, что крайне важно, не теряется сама геометрическая форма сторон, и в результате мы имеем красивые, пропорциональные, — судя по интонированию запятой, Этель полагал два данных слова синонимическим рядом, что уже очень многое о нём говорило тоже, — ряды чисел.
Этель Рей знал все бумажные форматы, начиная от ISO 216 и «трёх L» и заканчивая сирокубаном с кикубаном.
— Знаешь… Я не хочу никуда лететь, во-первых. Причём лётная ситуация усугубляется тем, что мне придётся делать это с людьми, с которыми я не состою в положительно окрашенных личных или хотя бы деловых взаимоотношениях, во-вторых.
Он ещё не знал, что капитан Хансен намеревался посетить похороны своих людей, что эквивалентно благой вести «он летит в Штаты».
И, по-прежнему не давая и слова вставить, Этель перешёл на очередную важную тему, требовавшую немедленного обсуждения:
— Интересно, мне бы правда отрубили голову? Как-то это очень грубо, на мой взгляд. Он сказал что-нибудь более важное? Речевая характеристика, конечно, могла бы получиться богатейшая, но меня интересуют факты, если, разумеется, у тебя есть право таковые разглашать.

Наконец, разобравшись предварительно с полкой, Этель дошёл до сортировки литературы по вирусологии; закрыв глаза, он легко представлял себе ровные, симметричные (да, имелась ещё кое-какая хитрость в расстановке книг, начиная с середины ряда) линейки полок именно с тем книжным порядком, который был на них ровно до тех пор, пока его комнату самым грубым образом не разнесли едва ли не в щепки. Ну, конечно, щепки — это слишком уж преувеличение и фигуральное выражение, если учитывать, что проживал Этель далеко не в деревянном доме, да из деревянной мебели у него не было вообще ничего. Конечно, состав древесноволокнистой плиты средней плотности всё же входят сухо спрессованные древесные стружки, но всё-таки мебель из «настоящего дерева» и мебель из МДФ — это две абсолютно разные ценовые категории и два абсолютно разных качества, и первое закономерно вытекало из второго. Письменный стол его и вовсе надёжно покрыт пластиком, как если бы стоял в лаборатории; сделал это Этель для улучшения возможности его очистки от пыли и прочих разнообразнейших грязевых частиц и повышения устойчивости, а также для того, чтобы спокойно работать со срезами всевозможных тропических растений, оттачивая мастерство срезов и впоследствии биологического рисунка. У него и микроскоп стоял по левую руку в некотором отдалении от пластикового бумагодержателя и контейнера для мелкой канцелярии — оптический, правда, но оттого не становившийся чуть более «подъёмным»; Хансу страшно повезло, что его не ударили раз (без второго можно обойтись) этим четырёхкилограммовым монстром — так и убить можно.
Теперь он только подставлял новые книги, передаваемые Хансом, но затем, оставив его с возможностью чинно-мирно складывать увесистую литературу прямо на кровать, вдруг взялся за тряпку и настойчиво протёр поверхность рабочего стола, аккуратно обходя кровавые пятна, после чего скрылся в скромной ванной комнате, скорее «санузле». Зашумела вода; она с утробным звуком билась о стенки пластикового ведра. Не горячая и не холодная — комнатной температуры, Этель даже сверился с ртутным термометром (и ни в коем случае нельзя называть это градусником), используемым им для замеров температуры воды и водных растворов, не доходящих до точки кипения и уж тем более её не достигающих и не пытающихся таковую превысить, чтобы начать стремительно испаряться — термометр, рассчитанные на высокие температуры, хранился в основной комнате. Он не торопился каким бы то ни было образом показывать, что услышал слова Хансена, достаточно осознал их и готов продолжать диалог, потому что понимал: пока не готов. Он добавил в воду чистящее средство и вдумчиво размешал стеклянной палочкой, честно силясь осмыслить всё услышанное.
Этель взял швабру, несколько раз выдохнул и вышел из санузла, ничуть не поменявшись в лице за всё время, как будто покидать локацию активного диалога на добрые шесть-семь минут — это абсолютно нормальное человеческое поведение, ничем и никем не порицаемое.
— Ты не должен передо мной извиняться, — Этель чуть нахмурился, решив вернуться к самому началу речи Ханса. Один раз отключившись от разговора, он не мог подсоединиться в верном месте и сразу перейти к сути, так что пришлось немного растечься мыслью по аудиосфере. — И, пожалуйста, перестань это делать. Мне очень тяжело воспринимать концепцию извинений, несмотря на то, что я периодически их могу употреблять, когда социальная ситуация активно к такому располагает и когда я знаю, что должен это сделать. Ты ни в чём не виноват, а твоё извинение заставляет меня чувствовать себя виноватым ещё больше, чем уже есть, — он беспокойно посмотрел на Ханса, прежде чем окунуть швабру в ведро с водным раствором моющего средства, — так что прекрати это делать. Мне неловко, тебе неловко… Всем неловко, когда кто-то извиняется.
Он примолк на миг, начав оттирать пол в месте, наиболее удалённом от следов недавнего побоища: не хотел сразу окунаться в это всё.
— Конечно, они бы это сделали, — Этель даже замер, бросив на Ханса удивлённый взгляд. — Если бы они не собирались отрезать мне голову, то тот человек не стал бы об этом говорить, — очевидно, в мире Этеля люди действовали в соответствии с устно декларируемыми намерениями и ценностями, что, разумеется, в реальности не вполне работало, а порою не работало абсолютно и требовало везде приставки «не» и обратного порядка. Но он этого не знал и не понимал. — Это весьма пугающе, и я не одобряю феномен публичных смертных казней и смертных казней в принципе: преступник должен сидеть в тюрьме и исправляться. Хотя, откровенно признаться, меня несколько волнует подобное расточительное отношение к людским жизням, которое ты называешь устрашением. В этом же… никакого рационального смысла? — его интонация и в самом деле взлетела вверх, как при вопросе. — Какова вероятность, что будет достигнут необходимый эффект? По-моему, коэффициент полезного действия от подобных акций достаточно мал. К тому же, если человека уже лишили жизни, причём не важно, каким образом, то… им же уже не воспользоваться. Труп — это не так страшно, он вызывает отторжение скорее по гигиеническим соображениям. Это даже не максимально человекоподобный робот, чтобы вышел эффект зловещей долины.
Не похоже, чтобы Этель в самом деле понял, что такое «устрашение». И уж тем более не понял «сделал бы так, потому что боится, что так поступят с ним» — для Этеля такие тонкости психологии были непонятны и казались абсолютнейшими алогизмами, но мнению Хансена он доверял, так что сомнениям подверг лишь то, в чём немного разобрался, а именно в смысле устрашения кого-либо при помощи убийства.
Этель стёр пыль, вылетевшую из отверстий в стене.
— Европеец… — эхолалировал Этель. — Европеец — это неконкретно. Твои выводы весьма логичны, — и это был один из самых значительных комплиментов, который только мог произнести в этой жизни Этель, причём действительно считая, что это комплимент. Например, комментарии наподобие «ты очень красив» или «у тебя шикарное тело» для него комплиментами не являлись, потому что, во-первых, в этом могло не быть заслуги человека, комплиментами одариваемого, а во-вторых, что такого во внешности может быть, чтобы её комментировать со страстью? — По крайней мере, твоя гипотеза имеет право на существование.
Он вновь нахмурился.
— Ещё бы мог я сейчас достаточно хорошо соображать… — Этель нервно закусил губу и перешёл к попыткам максимально продуктивно вытереть кровь. — Слепая сила подкорки… Лимбическая система слишком склонна удерживать одно возбуждение и заставлять его циркулировать по замкнутым кругам, — в голосе послышался намёк на раздражение. — Мне мешает думать ещё и адреналин. Если бы он только прекратил бездумно растрачивать запасы гликогена и аденозинтрифосфата на бесполезные мышечные сокращения в попытке заставить меня следовать доктрине «бей или беги», в то время как это физически не представляет возможным, потому что фактический источник моих страхов на данный момент не может причинить мне никакого вреда, то я мог бы ответить тебе что-нибудь достойное. Но пока я хочу только выспаться… и подумать обо всём завтра. Не сейчас. Я просто уже не могу.
Вдох, выдох. Этель немного успокоился и понял, что превратил сравнительно небольшую лужицу крови в целый океан. Да, нужно иметь настоящий талант, чтобы из двух миллилитров сделать два литра.
— Я не знаю, что чувствую по поводу того, что ты тоже поедешь в Штаты, но мне определённо будет немного легче.
И если это не выражение приязни на языке Этеля, зависнувшего над буквально морем крови, то тогда не известно, что это вообще такое.

На самом деле, Этелю не стоило проявлять настолько резвую физическую активность; стоило Хансену уйти, как его тут же скрутила ужаснейшая боль, казалось, поразившая всё тело и пробравшаяся в невыносимо пульсировавший головной мозг, будто разрывавшийся от невероятного числа импульсов в единицу времени. Его печень, казалось, вот-вот порвётся, и гепатоциты свободно диссеминируют, распространяя циррозные миазмы по всему организму, заражая всё, что возможно и что (большей частью) невозможно. Доктор Рей почти даже устыдился за странные фантазии, но, к счастью, стыд ему пришлось испытывать недолго.
Дрожащий, побледневший, он прикрыл рот рукой, чтобы не начать заново работу по отмыванию пола (ввиду исчезновения Хансена пришлось бы делать это исключительно самостоятельно, к чему жизнь Этеля ещё не подготовила), и кое-как добрался до санузла, пошатываясь и придерживаясь за стены. Едва успев откинуть крышку унитаза, он исторг из сжавшегося пищевода рвотную массу, отравившую моментально аксоны его митральных клеток; мозг заболел в области обонятельной луковицы, когда Этель, будто давясь или икая без звука — так сильно сокращалась его диафрагма, вытошнил из себя очередную порцию желчи — неприятно пахнущую, раздражавшую рецепторы, причинявшую боль зубам. В ротовой полости поселилось непреодолимое ощущение разлитой кислоты, но встать Этель ещё не мог; он долго сплёвывал слюну, панически ожидая нового приступа рвоты, но на сегодня обошлось только двумя подряд.
Он тихо заплакал — не то от боли, не то от омерзительных ощущений. Голова его кружилась, мышцы, как и всегда, отозвались слабостью, а желудок заурчал и, кажется, наконец-то расслабился, сбросив невыносимый мышечный тонус до нормального уровня. Ноги чудились ему ватными; ему потребовалось собрать силу воли серьёзным ментальным убеждением, чтобы разогнуться, опираясь о раковину, и подняться на ноги. Он почти не ощущал своего тела адекватно и хотел только лишь свернуться на кровати, полежать так несколько минут, а после и вовсе задремать, как то происходило обыкновенно, но, к сожалению, позволить себе не мог, да и нывшие кислотно зубы требовали срочной очистки.
И Этель взялся за щётку. Сегодня он её выбросит.
В таком ужасном состоянии доктор Хоун его и застал.
— Я же просил Вас! — он всплеснул руками. — Вам не следовало покидать медпункт, доктор Рей, и Вы знаете это не хуже меня. Почему Вы просто не можете подчиняться моим рекомендациям?
Этель, вновь плеснув в лицо ледяной водой и сплюнув густую слюну, посмотрел на местного главного врача через зеркало.
— Как себя чувствует мисс Эванс? — ничуть не изящно перевёл тему Этель. Отвечать он, что очевидно, не собирался; возможно, именно это и вызвало тяжёлый вздох (осуждения? непонимания? неодобрения? доктор Рей плохо знал человеческие эмоции, но, должно быть, правда была не столь далека от трёх перечисленных им переживаний) у Хоуна, смотревшего на протеже тяжёлым взглядом.
— Как можно... с циррозом... приниматься драить полы и прибивать полки... — пробормотал он, но, не дождавшись внятной ответной реакции, вновь вздохнул и ответил: — Мисс Эванс уже чувствует себя лучше. Она, конечно, пережила сильный стресс, но, по моим прогнозам, оправится в ближайший месяц точно. Я бы порекомендовал временно отстранить её от работы, требующей слишком большого напряжения внимания и когнитивных способностей.
— Я распоряжусь об этом до отлёта, — кивнул Этель. Его заместителем станет доктор Хейг, и именно ему Рей передаст все пожелания Хоуна. Быть может, стоит назначить Эванс ответственной за животных? Их общество, как правило, успокаивает людей... Но, конечно, не надо ей позволять их инфицировать и уничтожать. В конце концов, кто-то должен кормить их, чистить им клетки, выдавать требуемые лекарства; обезьяны требовали и более высокого — им требовалось своеобразное социальное общество, и ни одна из них не реагировала на разговор вяло и охотно, и не так важно, понимали они сказанное им или нет.
Никто не любит чувствовать себя одиноким.
— Вам помочь собраться?
Этель кивнул с благодарностью.
2.06.2006
18:16
Откровенно признаться, Этель понял, что ему стало хуже, именно в тот момент, когда пришлось садиться в самолёт. Точнее, ложиться, поскольку его состояние не позволило бы ему сидеть на протяжении длительного, трансатлантического перелёта; ему помогли прилечь, устроиться поудобнее, и доктор Хоун, до конца сопровождавший Этеля, выдал ему "Нейробиологию" за авторством Шеперда. Не то чтобы он никогда не читал этот труд; более того, то был его личный экземпляр, в котором доктор Рей оставил уже столько личных пометок, что вполне тянуло на второе дополненное издание.
— Ненавижу самолёты... — едва слышно прошептал он, вцепившись в подлокотники судорожно и часто заморгав, как будто пытался избавиться от невольных слёз, до которых пока что не дошёл. — Мы все умрём, не коснувшись земли! — уже громче воскликнул Этель, чуть-чуть не теряя сознание.
Он ненавидел самолёты. Ненавидел отрываться от земли тем или иным образом. Ненавидел эти летающие алюминиевые гробы, ненавидел авиаконструкторов, которые могли бы придумать, как сделать эти ужасные трубы, замкнутые с обоих сторон, чуточку безопаснее, ведь в авиакатастрофе статистически наиболее часто погибали все сто процентов экипажа и пассажиров. Выживших практически никогда не было, и Этель не питал особенных иллюзий по поводу своих шансов на выживание в том случае, если самолёт решит упасть.
Да даже он, ничуть не инженер, знал, как улучшить конструкцию!