Современная наука глубоко коллективна — времена индивидуальностей вроде Леонардо да Винчи, человека-энциклопедии, Грегори Менделя, неторопливо и скрупулёзно ставившего известнейшие опыты с посевным горохом, миновали; прошла эпоха и малых «научных союзов», как то было у Роберта Коха — главного над немногими помощниками, не могущими сравняться с ним самим. Наука стала международным брендом, в создании и развитии которого задействованы огромнейшие количества людей, признающих опыт друг друга и постоянно проверяющих чужие статейные тезисы экспериментально. Не существует одиночек, не существует сольных проектов, ведь каждый относится к большему проекту, с которым невозможно справиться в гордом одиночестве; потому и могли учёные позволить себе уходить во все более и более узкие специализации, чтобы затем для поиска решения проблемы более глобальной рассматривать её с максимального количества сторон и углов: так, когда требовалось, к примеру, создать некоторый лекарственный препарат, то требовались не только специалисты по органическому синтезу, микробиологии (в зависимости от фармакологической группы действующего вещества), химики-аналитики, химики-технологи, специалисты по математическому моделированию сложных биологически активных молекул, орда лаборантов, фармакологи, математики... Он мог перечислять список ещё очень долго и постоянно уточнять, для какого конкретно заболевания могут понадобиться дополнительные эксперты. Этель часто видел шутки в духе: «Историк пятьсот лет назад: специалист по истории. Историк двести лет назад: специалист по Древнему Риму. Историк сто лет назад: специалист по Японии во второй половине семнадцатого века. Историк современный: специализируется на одном конкретном дне и понятия не имеет, что творилось за сутки до его области знания» и искренне их не понимал не только по той причине, что с трудом улавливал юмор в целом, но и потому, что слишком хорошо знал, как наука в современном мире делается, а созидается она не одиночками, несмотря на то, что вроде бы ту же Нобелевскую премию дают одному человеку или паре-тройке.
В своё время Этель Рей, доктор биологических наук, был авторитетом не в вирусологии, а по части вирусов-нейротропов. Более того, он изучал преимущественно работы их генетического аппарата, их биохимию и физиологию, так что, к примеру, противовирусные препараты, призванные нейротропов уничтожать, его специализацией не были, даже если он считал, что «кое-что однажды слышал» и «я прочитал об этом несколько монографий». Несмотря на это, в армии ему доводилось работать не только с вирусами своей специальности, но и с выходящими далеко за рамки таковой; не всегда выдавали государственный заказ на нейротропов, пускай в последний год своей работы доктор Рей занимался именно ими. Он отлично помнил Rabies lyssavirus NI-801-XX-09, из-за которого попал в тюрьму, и сейчас честно постарался отогнать воспоминания: нет времени на излишние рефлексии, да и сил на таковые вполне могло не остаться. Стоило перенаправить ресурсы и сосредоточить мозговую активность на единственной важной сейчас проблеме
Ведь за окнами ходили мертвецы.
Теперь ему пришлось осознать: работать придётся в одиночестве. Ни одного помощника, ни одного коллеги, ни одного консультанта — только лишь великолепнейшее разнообразие научной литературы, особенно периодических изданий, которые Хансену пришлось выгребать из университетов и библиотек, которые они проезжали по пути из военно-морской тюрьмы Чесапик до небольшого дома в Норфолке, штат Вирджиния, и богатейший личный опыт. Не с кем посоветоваться: каким бы прекрасным человеком ни был Хансен, он всё же далёк от мира вирусологии; не с кем обсудить гипотезы и экспериментальные данные; не с кем делегировать обязанности, чтобы ускорить по возможности работу; не с кем кооперироваться и устраивать мозговые штурмы. Этелю становилось стыдно за то, что он смел ощущать себя одиноким: у него есть Хансен, и его компания вдохновляла на работу; он чувствовал это ужасное одиночество, понимая, что никто не сможет перепроверить полученные им экспериментальные данные, что никто не поставить повторно его опыты, чтобы получить аналогичные результаты и проверить собственно воспроизводимость, что никто не станет рецензировать его статью и что статью писать смысла нет — он завёл себе новый лабораторный журнал и четыре специальные тетради, помеченные небольшими жёлтыми стикерами с соответствующими надписями. Первая, красная, предназначалась для фиксирования неоднократно проверенных в опыте утверждений; вторая, зелёная, будет использоваться им в качестве места слива идей для экспериментов и невербальных рассуждений о том, как сделать их лучше; третья, синяя, стала чем-то вроде «мыслеслива», в который он намеревался записывать любые мысли разной степени важности касательно будущей научной работы; и, наконец, четвёртая, розовая, включит в себя статистические расчёты и наброски для программного обеспечения, если когда-нибудь доктор Рей снова получит возможность спокойно программировать и доверять расчётную работу и обработку статистических данных компьютеру.
После того, как Хансен вытащил его живым из тюремного изолятора, Этель Рей не сразу смог заставить себя приняться за работу; он отчаянно прокрастинировал около двух недель, пока шёл активный сбор (в прямом смысле) литературных источников и пытался как-то заставить себя внятно сформулировать цель и поставить перед собой максимально внятные и чёткие задачи.
Что делать? Как это сделать?
Вопрос: «Зачем это делать?» даже не поднимался. Необходимость обосновывать актуальность работы отпала, и доктор Рей впервые за долгое время не то усмехнулся, не то улыбнулся, припомнив, каких трудов иногда стоило сформулировать введение. Актуальность темы, научная новизна работы… К счастью, с целью и задачами, практической значимостью результатов, их апробацией и публикацией, выносимыми на защиту основными положениями проблемы возникали за редким исключением и на наиболее ранних этапах его научной деятельности, когда малейший пробел казался значимым и требующим исследования и осмысления. Со временем он перестал бросаться на всё, чему не находилось рационального объяснения в литературе, и вгрызался в «более вышестоящие» проблемы, ведь «характеристика больных, умерших от гепатоцеллюлярной карциному на фоне хронических вирусных гепатитов» и «опыт применение стрептатеста для экспресс-индикации антигена бета-гемолитического стрептококка группы A» — это не то же самое, что «провести полноценное исследование неизвестного ранее представителя домена Viruses».
Морфология: строение вириона. Группа по Балтимору. Жизненный цикл: до проникновения в клетку-мишень, проникновение в клетку-мишень, транспорт вирусного генетического аппарата в ядро и интеграция в геном, транскрипция, сплайсинг, транспорт РНК из ядра в цитоплазму и трансляция, сборка и отпочковывание вирионов, распространение по организму. Клиническая картина. Диагностика. Эпидемиология. Геном и кодируемые белки.
Какое-то время у них даже не имелось электричества, а доктор Рей желал наличия в своей практически отсутствующей лаборатории электронного микроскопа; увеличение требовалось примерно от пяти до ста тысяч раз: он ещё не знал, каков размер частиц нового представителя инцерте седис. Был, конечно, вариант с полной переработкой оптического микроскопа: Этель предполагал, что можно использовать какие-нибудь прозрачные микросферы для получения пятидесятинанометрового разрешения этакого наноскопа, изготовить линзы-сферы размером от двух до десяти микрон из какого-нибудь диоксида кремния, чтобы собрать чётное изображение в белом свете ближайшей зоны, лишённой эффектов дифракции, а после увеличить полученное изображение стандартными оптическим микроскопом, но что-то ему подсказывало, что гораздо проще провести электричество и найти электронный микроскоп. Вряд ил отыскать оптический наноскоп с суперлинзами из метаматериалов или с наноразмерными твёрдыми иммерсионными линзами сколько-нибудь проще, пусть даже доктор Рей предполагал, какие университеты гипотетически могут таковыми располагать. Ещё он мог бы использовать рентгеновский лазер, чтобы получить объёмное изображение высокого разрешения вируса — единственный минус крылся в том, что такой лазер при съёме полностью уничтожить образец.
А образцов у него ровно ноль целых и ноль десятых.
Таким образом, первая задача в самой объёмной и важной в его жизни научной работе: получить образцы вируса.
В прежней жизни, не только до апокалипсиса, но и задолго до тюрьмы, когда Этель Рей был доктором биологических наук и вирусологом, занимавшимся разработкой биологического оружия, перед ним не вставало таких проблем, как добыть требуемый вирус путём хитрых манипуляций и задуматься над тем, в чём, собственно, его культивировать. Вирусы как облигатные внутриклеточные паразиты выживали очень недолгое время в транспортных растворах, материалы для которых нужно ещё отыскать и которые ещё нужно приготовить, и из-за этой особенности репродукции, само собой, их выращивание значительно осложнялось.  Раньше не приходилось слишком задумываться о том, откуда привезут очередной Human coxsackievirus A2, Japanese encephalitis virus, Human gammaherpesvirus 4 или Cytomegalovirus; доктор Рей выдавал заказ, а университет или позже армия США решала, у кого заказывать. Транспортировали опасный биологический материал в специальных контейнерах, как следует опечатанных, помеченных и защищённых от малейшей возможности утечки, разобравшись предварительно с длительной бюрократической волокитой, порою способной продлиться не один год, особенно в случае университетского исследования: и до той самой статьи он становился объектом пристального наблюдения со стороны специальных служб; Этель лично знал (именно в прошедшем времени) человека, который решил, что можно транспортировать патогенный агент для научной работы обычной курьерской службой.
Нужно ли говорить, сколько человек погибло в результате подобной халатности?
Проблема культивирования заключалась ещё и в том, что время инкубации эмбрионов и температурный режим зависят от свойств исследуемого вируса; возможно, он сможет немного определить систематическое положение и определить родственные связи Virus cadaverinus — пусть пока именуется так, вечно заменять длиннотекстовыми эвфемизмами (на миг он вспомнил, насколько ужасно выглядела ботаническая номенклатура в античное время и дрогнул) глуповато, а незамысловатое «вирус трупный» не претендовало особо на какую-либо таксономическую разумность. Он даже повторил: «Virus cadaverinus» — и улыбнулся. Не так уж и плохо. А значит, можно называть ходячих мертвецов кадаврами — очень даже красивое латинское слово.
Когда Хансен привёз электронный микроскоп, у Этеля уже были кое-какие измышления.
Следовало понять, какую ткань использовать в дальнейших изысканиях. Поскольку кадавры, очевидно, представляли собой мёртвых людей, подверженных гниению, то это означало, что с практически стопроцентной вероятностью доктор Рей мог отказаться от затеи использовать абсолютное большинство органов. При жизни большинство органов не содержит микробов, но вскоре после смерти происходит иммунной коллапс, и соответствующая перестаёт работать, так что ничто не мешает бактериям свободно распространяться по организму, начиная с кишечника, на границе толстого и тонкого, затем врываясь в кровеносные капилляры пищеварительной системы и в лимфатические узлы, атакуя после печень, селезёнку, сердце и мозг. До печени бактерии добирались примерно через двадцать часов после смерти, а чтобы попасть во все органы, им требовалось никак не менее пятидесяти восьми часов.
Имелись у доктора Рея и кое-какие свои предположения — ничем не подкреплённые гипотезы и какие-то непонятные ожидания, далёкие от строго научного подхода. Возможно, что Virus cadaverinus относился к нейротропам; судя по специфической посмертной активности, что-то с кадаврами явно было не так: Этель был абсолютно уверен, что настоящие трупы не должны целенаправленно двигаться и реагировать на ольфакторные и звуковые раздражители. Этот факт они выяснили уже довольно давно: кадавры привлекались любыми достаточно громкими звуками и, похоже, ориентировались по запаху, поскольку маскировка, сделанная из крови таких ходячих мертвецов, позволяла оставаться ими не узнанными, в то время как попытка пройти перед особью в нормальном человеческом обличье даже с учётом максимальной бесшумности оборачивалась абсолютнейшим провалом. Следовало изучить этот феномен подробнее, но пока что приходилось довольствоваться только этой информацией и даже не пытаться искать каких-либо объяснений: Этель ещё не видел самого мозга кадавров.
Вообще, в течение трёх-пяти дней после смерти мозг становится сжиженной массой — это состояние называлось «респираторным мозгом». Отёк головного мозга, поначалу часто фокальный, затем распространялся по всему мозгу; а поскольку мозг находится в ригидной черепной коробке, то его отёк сопровождается увеличением внутричерепного давления, которое, если достаточно высоко, превышает артериальное, и это приводило к сжатию всего мозга, включая ствол, за чем следовал полный ишемический инсульт. После прекращения мозгового кровообращения наступал асептический некроз мозга.
Цереброваскулярная проницаемость увеличилась, вызывая вазогенный отёк. В дополнение к нему имелась такая неприятность, как цитотоксический отёк, встречающийся при гипоксическом и ишемическом состояниях, если, разумеется, у кадавров нарушалась клеточная осморегуляция вследствие дисфункции энергозависимых ионных насосов.
Более того, происходила утечка сывороточных белков в мозговую паренхиму — уже после деструкции гематоэнцефалического барьера, работу которого Этель намеревался использовать себе во благо. Гематоэнцефалический барьер — и друг, и враг одновременно; новый вопрос в том, перестал он работать или нет, и если продолжает работать, то почему и в какой степени. Если он работает, то существует определённая вероятность, что в нервной ткани обнаружится искомый вирус, который, согласно рабочей гипотезе, может быть нейротропом, и если работает, то вполне возможно, что он сможет получить чистый Virus cadaverinus, ведь главная беда попыток выделения такового из иных тканей — это обширнейший и разнообразнейший танатобиом, и на данный момент доктор Рей не имел ни малейшего представления о том, как взаимодействует Virus cadaverinus с соседями. У них паразитизм, мутуализм, комменсализм, протокооперация, хищничество, нейтрализм (маловероятно), аменсализм, аллелопатия, конкуренция? Слишком много вариантов, придётся изучать этот вопрос позже и обстоятельно.
Однако гематоэнцефалический барьер имел дурную склонность разрушаться после смерти. Химические медиаторы, например, гистамин, серотонин, ангиотензин, брадикинин и простагландины тому активно способствовали. К счастью, деструкция столь мощного барьера — это действо не моментальное, так что существовала возможность поймать такую особь и проверить примитивным методом Пауля Эрлиха (того самого, с введением красителей) работоспособность структуры.
Таким образом, ничего хорошего головной мозг после смерти собой не представляет. Как он продолжал работать? Продолжал ли работать вовсе?
Этель понял, что не имеет ни малейшего представления о физиологии кадавров. Само существование подобных созданий заставляло его разум отнекиваться от реальности: он не понимал, каким образом такая махина вполне успешно работает. Он больше склонялся к обвинению Virus cadaverinus, разумеется; возможно, он, как токсоплазма или гриб Ophiocordyceps unilateralis, но оба этих паразита, в отличие от некоторых, оставляли носителя живым до последнего момента, пока надобность в нём не отпадала. Кадавры же мертвы. Или не вполне? Не то чтобы он лелеял надежду однажды вернуть их к нормальной жизни, восстановив полностью активность высшей нервной деятельности, но, скорее всего, стоило пересмотреть тщательным образом подобное сравнение.
А если считать кадавров живыми?
От микробиологических измышлений доктор Рей плавно перешёл к чисто физиологическим и патологоанатомическим; всего за несколько часов старательных раздумий он практически полностью отошёл от проблем культивирования вирусов. Имел ли он право заниматься изучением паразита, вероятно, мёртвого человеческого тела, если не знал ничего о самом теле? Имел ли он право ставить эксперименты в той области, в которой достаточно слабо разбирался? Доктор Рей, разумеется, припоминал лекции и семинары по физиологии и патологии (второй он набрал себе во многие разы больше, чем первой), но он не занимался постановкой опытов подобной направленности. Изучать или не изучать? У Этеля разболелась голова, и он выпил обезболивающее, чтобы вновь вернуться к зелёной тетради.
Нет, с таким ненормальным количеством пробелов дело точно не сдвинется с мёртвой точки.
И, выдохнув, он принялся за фиксирование всех возникающих вопросов. На сегодня вирусология отошла далеко на второй план.

Отредактировано Ethel Rey (2018-04-26 16:23:38)